Почему, если интересный двор, так обязательно в Одессе? Какие были дворы в Черновцах! Какой двор был там, где прошло мое детство! Государство в государстве. С одним телефоном у дантиста Тененбаума, где домработница Надя не успевала убирать. Потому что работала как телефонный диспетчер. Двор, где были свои сумасшедшие и свои герои. Общие радости и общие печали. Летние воскресенья на верандах и галереях, где заведующий кафедрой марксизма-ленинизма Терновский отчаянно проигрывал в шахматы мусорщику. А его жена щедро делилась секретами приготовления флудна и фаршированной рыбы с неопытными соседками. Впрочем, недоговаривая какого-то крохотного, но очень важного ингредиента.
А какие люди… Какие люди… «Иных уж нет, а те далече…»
Однажды дядя Сендер украл у пионеров ручной асфальтовый каток. На свою голову. Пионеры и сами стянули каток со двора коммунхоза, из-за высокого забора. Как красавицу в песне. Вместе с забором. Пионеры волокли каток дворами, воображая себя неуловимыми мстителями, планируя стать правофланговыми по сбору металлолома и поехать в «Артек».
В мечты о счастливом детстве неожиданно ворвалось искушение в виде моста через речку. С которого пионеры принялись дружно плевать. Кто дальше. В это время Сендер, следовавший за пионерами по пятам, прицепил каток к своей тележке. И старая заносчивая кляча Розамунда поволокла трофей во «Вторчермет».
Дядя Сендер делал свой маленький нелегкий бизнес на сборе металлолома и макулатуры. Его главным конкурентом была городская пионерская организация имени Павлика Морозова. С макулатурой он еще успевал: собирал по дворам стопки журналов «Агитатор», «Политучеба» и «Под знаменем ленинизма». Он въезжал на своей зеленой тележке во двор и кричал во все горло: «Папи́! Папи́!» — что означало «Бумага! Бумага!». Дядя Сендер картавил и шепелявил, но находил общий язык со всеми. Кроме пионеров с их сбором металлолома. Дошло до того, что эти юные следопыты как-то стащили с его веранды керогаз. Прямо из-под супа. Кастрюлька с супом еще пыхтела на табуретке. А керогаза как не было…
И вот Сендер украл у пионеров уже один раз краденный асфальтовый каток. Милиция сначала повязала Сендера. Потом вызвали пионеров с родителями. Спрашивается, кому быстрее поверят? Пионеры, глядя на участкового Коледина честными глазами, воздели правую руку над головой и вдохновенно заверещали ритуальное: «Под салютом трех вождей!» А Сендер бормотал себе под нос, что он не виноват: валялось — он поднял. Что он честный человек. И что он шпион по шахматам. Участковый, услышав страшное слово, пошел пятнами и чуть не забился в падучей от профессионального рвения — раскрыть, уличить и посадить.
Детей отпустили, Сендера закрыли. Настоящей камеры в милиции не было. Поэтому Сендер сидел, запертый в милицейской раздевалке, и горевал. Его Розамунда неприкаянно заглядывала в милицейские окна, фыркала на портреты членов Политбюро и жевала объявления со стенда «Их разыскивает милиция».
Поздно вечером Сендера отпустили по ходатайству всех соседей двора. Но самое веское слово сказал завкафедрой марксизма-ленинизма Терновский. Он подтвердил, что Сендер — честный человек, хотя и не выговаривает много букв, и что он все-таки является двукратным чемпионом мира по шахматной композиции.
Участковый Коледин пришел к нам во двор, угощался и играл с Сендером в шахматы. А сын Сендера играл участковому на аккордеоне. Вальс «Амурские волны».
Вот такие люди…
Тетя Таня называла себя гордым словом «модистка», хотя могла погубить любую мечту женщины на корню.
— Это вам не пойдет, — сурово прерывала она вдохновенное щебетание модницы о всяких там рюшечках и складочках, — мы пойдем другим путем, — со знакомой интонацией произносила она — и шила, как она знала. А не как кто-то там запланировал.
Известно, куда ведет тот другой путь. Поэтому нужно было сидеть, по ее же словам, у нее на голове, чтобы добиться своих складочек и рюшечек.
В тринадцать лет меня, на зависть младшей сестре, ведут к модистке шить концертный наряд — я буду участвовать в большом академическом концерте.
Тетя Таня обмеряет меня старым стертым сантиметром и осуждающе кивает головой:
— Разве это девочка? Это же кузнечик в очках! Локти, коленки и робра. Никакой пишности! — И мне: — Маня, Манечка! Надо меньше бегать и больше… думать.
Кто бегает?! Кто бегает?! Сутками сижу у инструмента. Домашние ходят на цыпочках, собаке не позволяют лаять. Сестру выслали в пионерский лагерь. Кот вообще сбежал от такой жизни.
Но никто, никто не догадывается, что на пюпитре моего фортепиано стоит не «Хорошо темперированный клавир», а «Сага о Форсайтах» Голсуорси. Терзая инструмент и слух соседей, я увлеченно слежу за судьбой собственника Сомса. Гай Юлий Цезарь рыдает и завидует.
Только тетя Таня, глядя в мою глумливую физиономию, догадывается, что мне не светит карьера великой пианистки.
— Гончарова! — говорит она моей маме, подкалывая на мне скроенные половинки платья. — Зачем дитю это пианино?! Лучше выучите ее лепить людям фальшивые зубья, будет больше пользы. И во дворе наконец будет тихо от ее музыки.
