Персеиды. Ночная повесть - [14]

и протянул мне, держа под голое твое горячее пузо. От тебя солидно, по-военному воняло псиной из собачьих вольеров погранзаставы. Ты охотно, чавкая, шморгая и чихая, поел, напустил лужу, засмущался, и я понесла тебя в ванную, купать. Мы выделили тебе младенческую ванночку нашего подросшего к тому времени сына. Ты терпеливо снес экзекуцию. Закутанного в старое одеяло я уложила тебя в кресло под батарею отопления. Ты вырубился, и маленький, размером в две моих ладони, обстоятельно, по-мужски захрапел. И в следующий раз после купания ты, умница такая, сам побежал и взобрался в то же самое кресло около батареи. Запомнил. И потом всю жизнь после помывки ты усаживался в то самое кресло – это был твой ритуал, и не важно, зимой ли, когда батарея была теплая, либо летом в жару, когда мы купали тебя на террасе. Ты все равно бежал в дом и умащивался в то самое кресло. И спал. У тебя были густые шоколадные ресницы, чуткие восхитительные брови. И абсолютно человеческие глаза.

Миг, когда я была абсолютно счастлива, абсолютно забыв на минуту о своих проблемах, ответственности, обязанностях, был связан напрямую с тобой.

К нам приехала подруга Наташа. Мы впервые оставили тебя одного в доме и уехали выгуливать гостью. Нам было весело, и я, честно говоря, не очень волновалась о тебе: в тепле, накормлен, игрушки. Ну один, подумаешь. А ты, оказывается, почему-то решил, что я бросила тебя и ушла навсегда. Боже мой, как же ты бросился ко мне, подвывая и поскуливая, когда я вошла в дом. Нет, сначала ты не мог поверить, что я вернулась, а потом – как кинулся! Как ты обнимал лапами мои руки, подпрыгивал, мягко заваливаясь на бок, такой еще маленький, толстый, косолапый, кричал и радостно, и обиженно, и опять радостно: «Ты вернулась! Ты пришла! Я знал! Я знал, что меня не бросишь, я знал!» И я так была счастлива этой твоей радостью и чувствовала себя такой виноватой и растроганной. В тот вечер (опять! Ну когда я уже научусь нормально писать?) ты не отходил от меня – все время усаживался на мою тапку, чтобы наверняка, чтобы удержать, чтобы я не ушла. С тех пор, когда мне приходилось уходить, я несла тебя в дом моих родителей. Они тебя тоже очень любили, поэтому, когда ты был еще совсем маленький, они молча, без всяких упреков сняли все ковровое покрытие с полов, понятно почему, ты ведь иногда ошибался, заигрывался и не успевал. Зато там у тебя было великолепное ложе – тебе постелили одеялко, и ты спал головой на небольшой плоской подушке. Пузом вверх. И никогда не путал – подушка под головой, хвост на одеяле. Очень ловко ты устраивался спать. Не то что этот дурак кот. Как брякнется, так и спит, да? Помнишь? И как ровно в четыре часа дня у тебя начиналось счастливое время: ты просто начинал бегать, туда-сюда, хехекая и вывалив язык. Мои родители открывали тебе все двери в квартире, чтобы дистанция твоя была подлинней. А в пять часов ты просил десерта. Мама угощала тебя разведенным сгущенным молоком с булкой. Это был ее с тобой секрет, потому что вообще-то собакам сладкого нельзя. А вечером приходила я, и мы с тобой минут десять орали друг другу «ура!» и обнимались.

Правда, когда ты подрос и я все-таки оставляла тебя совсем одного, вечером ты сначала кидался ко мне навстречу, потом вспоминал о моем предательстве – ушла, забыла, – прятался от меня под кухонный мягкий уголок и там ворчал и тяжело вздыхал. И никакими силами нельзя было выманить тебя оттуда, пока обида не пройдет.

Оттого, что мы все тебя очень любили, ты вырос дружелюбным, ласковым и верным. И хорошо чувствовал и видел угрозу. То есть людей, предметы или явления, которые напрямую угрожали мне или моим детям.

Помнишь, как в парке ты, еще веселый прыгучий подросток, вдруг по-взрослому заворчал, резко дернулся, вырвал из моих рук поводок и кинулся в сторону человека, который возился в сторонке (я близорука и не сразу увидела его). Кинулся и потом гнал его через весь парк – нашего прославленного городского эксгибициониста Толика. Эта была восхитительная утренняя весенняя картина. Как раз на стадион проходила девичья группа из нашего медицинского колледжа, которую и поджидал каждое утро Толик-эксгибиционист. Девушки замерли. Что-то бежало на них странное. Спотыкаясь и переваливаясь, кое-как несся Толик, придерживая руками незастегнутые портки и все остальное, что там у него еще было, за ним как огненная мохнатая стрела легко летел ты, следом бежала я, а девочки-медички при виде Толика визжали, а тебе аплодировали, потому что Толик уже всех достал: он ведь не Аполлон совсем был, а назойливо хотел внимания чистеньких хорошеньких медичек, особенно весной, когда юные прозрачные рассветы и яркая салатовая зелень так будоражат его тоскующую одинокую поэтическую душу. Или не душу, а что там у него.

Когда мне надо было идти куда-то поздно вечером, ты меня провожал и нам не было страшно. Помнишь, как мы встречали моего сына Даньку с тренировки? А помнишь, как ты, еще совсем маленький, вдруг кинулся на человек пятнадцать милиционеров и разогнал их по кустам, к чертовой бабушке. Ох, с каким наслаждением я тогда участвовала в этой нашей с тобой игре.