Перо жар-птицы - [56]

— Не мне, Степа, — сказал Логвин, — матери отдашь… А ты, Григорий, — обернулся он к Засекину, — приходи за обещанным. Сразу приходи. Мы только в универмаг и домой.

— Буду, дядя Коля! — встрепенулся Засекин.

Голуби садились на будку. Логвин спускался с лестницы с парой турманов в руках. Протянул их дожидавшемуся внизу Засекину…

— Держи, Гриша.

— Аж неловко, дядя Коля. Ей-богу…

— Бери, говорю. Давно по ним сохнешь.

К дому шла мать.

— Добрый вечер, Татьяна Осиповна, — сказал Засекин.

— Добрый, добрый. Чего миндальничаешь? Дареному коню в зубы не смотрят. — И на ходу добавила: — Меньше мороки будет.

— Эх, мама… — усмехнулся Логвин.

В саду Варя накрывала на стол. Шурша бумагой, Степан разворачивал здесь же покупку — новенький патефон, устраивал его на табуретке. Павел вынес из дому пластинки.

— Ну что? — склонился он возле Степана.

— Порядок!

— Дай я, — сказал Павел и стал вертеть ручку. Влево, потом — вправо.

— Не так, чудило…

— Николай! Где же вы? — позвала мать.

Из-за дома вышли Логвин и Григорий с турманами. Не сводя с них глаз, Григорий гладил спины, как заправский голубятник брал клювы в рот, гладил снова.

— Садитесь, — сказала мать.

Григорий подался к калитке.

— А ты что? — спросил Логвин.

— Домой, дядя Коля.

— Никуда тебя не пустим, — сказала Варя.

— Ну, Гришка! — закричали разом Степан и Павел.

Логвин взял его за плечи:

— Слыхал? Ты ведь тоже, можно сказать, виновник торжества, не он один.

Григорий сунул голубей за пазуху. Женщины засмеялись.

— Я их на будку пущу, — сказал Степан. — Потом заберешь.

Логвин церемонно протянул Варе руку:

— Милости прошу, Варвара Семеновна.

Варя поджала губы:

— Покорнейше благодарю, Николай Матвеевич.

И вслед за остальными они двинулись к столу.

Появилась бутылка вина, стопки с золотистыми ободками.

— За будущих техников! — поднялся Логвин. — За начальство наше, как сегодня сказали! Верно, ребята?

Степан на миг оторвался от стола, поставил пластинку и опустил иглу.

Ты лети с дороги, птица,

Зверь, с дороги уходи,

Видишь, облако клубится,

Кони мчатся впереди… —

понеслось из патефона.

Подпрыгивая на скамейке, Павлик стал насвистывать в такт песне.

— Т-сс! — шикнула на него Татьяна Осиповна. — Ты за столом или где?

— А что, бабушка?

— Глядите, пожалуйста! — возмущалась она. — Спроси у отца, как дед его уму-разуму учил. Слово скажет за столом — ложкой по лбу. А ты свистеть!

— Это была другая эпоха, — заметил Павел.

— Чего, чего?

Варя сдерживала улыбку.

— А она смеется, вместо того, чтоб… — не унималась бабка.

— И все ты ворчишь, бабушка, — сказал Павлик, чувствуя незримую поддержку родных. — Все тебе не так.

Эх, тачанка-ростовчанка,

Наша гордость и краса… —

лилась песня.

— Какая же эпоха, Павлуша? — спросила Варя.

— Домострой.

— Ого! — сказал Логвин.

— А разве не так? Пережиток феодализма… — развивал Павел.

— Гляди, какие умные, — махнула рукой Татьяна Осиповна.

Между тем Степан положил на диск новую пластинку:

Если завтра война,

Если завтра поход,

Если грозная сила нагрянет…

И она пришла. Для многих нежданно-негаданно. Никто из них, сидевших тогда в саду, не заметил, как пролетели эти годы.

…Забитый людьми перрон вокзала у свободного пути. Матери, жены, дети провожают мобилизованных. Гудки паровозов врезаются в летний зной. Многоликий говор, чьи-то выкрики.

А подойдешь поближе к одним, другим — никто слова не проронит, больше молчат, не отрываясь друг от друга, чтобы запомнить лица надолго, а может быть — каждый это понимает — навсегда. Если же говорят, то — со стороны глядя — вроде бы и невпопад, но им кажется, что это самое главное, недосказанное дома, то, что непременно нужно сказать в эти последние минуты, чтобы не только лица, и слова не забыли и они — слова — запомнились навсегда.

— Шестая команда, на третий путь! — послышалось из репродуктора.

Варя вздрогнула.

— Не наш, — сказал Логвин, перебросив пиджак с руки на руку, поправив вещевой мешок за плечами.

С перрона двинулась шестая команда, кто — в обход стоящих на путях вагонов, кто — соскакивая на рельсы, а за ней близкие, одни — налегке, другие волоча за собой детей.

Варя прижалась к мужу.

Рядом стояли Павел, Гриша Засекин, а поодаль — Степан. Возле невысокой, все стесняющейся девушки с пепельной косой, закинутой наперед, в незатейливом ситцевом платьице и истоптанных туфлях.

— Гришенька, ты же смотри за ним, — глядя на Степана, говорила Варя.

— Мама… — укоризненно, косясь на девушку, сказал Степан.

— Знаю, знаю — не маленький, — вздохнула Варя.

— Мы друг за другом, — засмеялся Засекин.

— А может, в одну часть попадете?

— Хорошо бы, — сказал Степан.

— Иди к нам, Люда, — позвала Варя девушку.

Та робко приблизилась.

— Не проспите завтра, — улыбнулся Логвин, взглянув на Степана и Люду.

Григорий потрепал Степана по плечу:

— Это я на себя возьму, дядя Коля.

— Говорят, вас — с товарной.

— Тем лучше, ближе будет.

— А ты, Павлик, мать береги.

— Само собой, папа. Но долго не засижусь. Слух такой — студентов по училищам…

Степан наклонился к Варе:

— Мама… — и повел глазами на Люду.

— Не волнуйся, Степа. Было бы тебе хорошо, а мы с ней… — улыбнулась она девушке.

Люда коснулась ее руки.

Неслышно подошел санитарный поезд. Поредевший перрон повернулся к вагонам. Начали выгружать раненых. Одни шли сами, опираясь на санитаров, других несли на носилках.