Перо жар-птицы - [57]

Варя смахнула набежавшую слезу.

— Не надо, Варя, — сказал Логвин.

И вдруг тишина наполнилась гулом самолетов. Низко, над путями, пролетали истребители. Кто-то закричал:

— Воздух!

Новый для «гражданки» смысл этого слова уже входил в быт. Люди шарахнулись в сторону, но тотчас же вздохнули с облегчением:

— Наши!

Павел обнял мать.

— Да что с тобой, мама! К осени в Берлине будем, а там… Я снова в институт, а им, — кивнул он на Степана и Люду, — одна дорожка — в загс. А может, и не придется мне в Берлин. Пока проканителюсь там в училище, все кончится…

— Ты так думаешь? — обернулся к нему Логвин.

— Дай бог, родные мои, — сказала Варя.

— Четвертая команда, строиться! — донеслось из репродуктора. Логвин подтянул вещевой мешок:

— Ну, вот…

— Уже! — вскрикнула Варя и бросилась ему на шею.

Дожидаясь своей очереди, их обступили Степан, Павел, Люда, Григорий.

Выносили раненых. Пролетало новое звено истребителей.

Низко, под свинцовыми тучами, проносились самолеты. Расстреливали на пути все живое. Несмотря на туман и моросивший холодный дождь, на самолетах видны были кресты.

А внизу шел бой. Танки мчались по шоссе, выскакивали через кюветы в поле — по одну сторону дороги, в сосновое мелколесье — по другую. Строчили вправо и влево. Взмахивали руками и падали на размытый осенним дождем чернозем люди в бушлатах. Отстреливаясь от бегущих за танками автоматчиков, уходили в лес другие.

Пригнувшись за «максимом», установленным на холме среди молодых сосенок и поливая автоматчиков огнем, прикрывал уходящих в лес какой-то боец в гимнастерке. Рядом лежал бушлат.

В мелколесье вскочил танк. Подминая деревца и кустарник, промчался мимо холма, дал очередь… Пулеметчик схватился за грудь, на миг поднялся и рухнул на хвою.

И как-то разом все утихло. Война ушла далеко с этих мест, а по обе стороны шоссе, в поле и на лесной просеке, лежали лишь тела людей, и по-прежнему моросил дождь.

Над мертвым полем и онемевшим лесом сгущалась тьма, постепенно переходила в ночь.

…Рассветало, а потом выглянуло холодное солнце, осветило поле и верхушки уцелевшего молодняка.

Тут и там появились люди, где в одиночку, где — парами. Обходили лежащих навзничь, склоняясь над одними, шли к другим, снова останавливались.

По лесной просеке шел старик с девочкой лет десяти, одетой в ватник, свисающий до земли, по-взрослому повязанной теплым платком.

Став на колени, девочка вглядывалась в человека, распростертого вблизи дороги.

— Ну що? — спросил старик.

Она отступила в страхе, отрицательно покачивая головой.

Теперь они были у холма, где рядом с «максимом» лежал, уткнувшись в хвою, пулеметчик, прикрывавший отход. На гимнастерке пробивалось темное пятно.

Он пошевелился и чуть слышно застонал.

— Ой! Глядіть, глядіть, діду… живий, — пролепетала девочка и тут же заголосила.

— Цить, дурне! — бормотал старик.

Склонившись над раненым, он ближе подтянул бушлат и осторожно перевернул его лицо кверху.

— І правда, живий.

Сжав руки и сцепив зубы, девочка следила за каждым движением старика.

— Діду, дивіться, — і нога…

Через обмотку тоже проступала кровь.

— От що… — поднялся старик, примерясь глазом к бушлату, — біжи за рядном і щоб баба прийшла… Сам не донесу.

Девочка бросилась со всех ног.

Тускло мигала коптилка, чуть освещая стены, низкий потолок и женщин у стола — Люду и двух соседок. Старшая тасовала карты, вторая — моложе, поплевывая на пальцы, все подтягивала фитиль коптилки.

— Сейчас, Антоновна, — сказала Люда и, набросив платок, выбежала из комнаты.

Было холодно, разгулялся ветер, предвещая снег, а скорее всего метель. Фонари на улице не горели, и ущербная луна, выглядывая порой из-за туч, бросала слабый свет на голые стволы в саду.

Варя отбивала топором доски ограды. Потом, уложив на землю, раскалывала их вдоль на щепы.

— Варвара Семеновна, дайте я… — сказала Люда, кутаясь в платок.

Варя подняла голову:

— Иди домой. Меня увидят — ничего, а тебя… сама знаешь.

И снова принялась за дело. Постояв секунду-другую, Люда вернулась в дом.

Младшая кивнула на патефон:

— Завести бы…

Старшая подвинула Люде стул.

— Садись, — и стала раскладывать карты.

В «буржуйке» — нехитром сооружении из кровельного железа, каждый раз возникающем в такие годы из небытия, догорал огонь.

— Сердце твое неспокойно и печалится, — колдовала Антоновна, — но карта падает хорошая. Видишь, червонный валет? Это он… А выходят ему большие хлопоты, дальняя дорога, тревожное ожидание и все-таки вернется домой. Вот, посмотри, упало на дом… Богатая карта, Людочка!

Вошла Варя с охапкой щеп, села на диван.

Люда стала обламывать щепки о колено, заталкивать их в «буржуйку», раздувать огонь.

— А теперь тебе, Варенька, — сказала Антоновна, тасуя колоду. — Что было, что будет, чем сердце успокоится… Сначала — на твоего, трефового, а потом — на Степу, Павлушу…

— Не нужно, ни к чему это, — покачала головой Варя. И улыбнулась. — Сегодня я их во сне видела, всех троих. Коля по полю шел, а Степа с Павликом…

Во дворе послышались голоса, Люда вздрогнула. Озираясь на нее, Варя подошла к окну, стала вглядываться. Голоса умолкли.

— Ушли, — сказала она с облегчением. — Вы посидите, а я — в погреб, воды им отнесу.