Перо жар-птицы - [54]

— А я не про нее, про тебя. Точь-точь как отец его, покойник, — обернулась она к Варе. — Придет, бывало, с работы, умыться не успеет — сразу же на будку. И пошло — га, га, га! Га, га, га! Держи его, дочка, в строгости, иначе — верь моему слову — толку не будет.

— Можно подумать, что вы отца в строгости держали, — заметил Логвин.

— А что, разве нет?

— Что-то не помню.

— Где уж тебе помнить! Одни голуби на уме.

— Напрасно вы, мама. Таких голубей — весь город обыскать — не найдете.

— Еще бы — сторублевые!

— Сто — не сто, а за тех почтовых, что с подпалом, двадцатку дают.

— Ты смотри!

— Правда. Кузьмич с Берлизова огорода.

— Чего ж не продаешь? Вот бы разжились.

— Потому что отцовские. Вырастет Павлуша, — коснулся он ребенка, уснувшего на руках у Вари, — ему передам.

— Этого не хватало! Муж — голубятник, сын — туда же, а теперь и внук…

— Ой! — вскрикнула Варя. — Возьми, Николай. — И, отдав ему ребенка, побежала к столу.

Из-под утюга давно уж пробивалась черная струя.

Логвин принялся убаюкивать спящего сына: неловко, боясь упустить, перекладывая с руки на руку, прижимая к груди.

— Цирк! — всплеснула руками мать. — Дай сюда. И уложила ребенка в коляску.

Варя развернула простыню. На самой середине ее зияла дыра.

— Ну и черт с ней! — сказал Логвин.

— Дети, право, дети, — качала головой мать.

Стуча колесами, промчался новый состав. На улице снова завели «Кирпичики».

Кельма набрасывала раствор на стену, стелила по кладке. Пристукивала рукояткой новый ряд, выравнивала его по ватерпасу. Тяжело поднимались козоносы с кирпичом на спинах. Внизу с площадок, запряженных биндюгами, выгружали новый, только что привезенный кирпич, складывали в штабеля. Кони нетерпеливо били копытами.

Неумолкающий шум стройки перекрыли удары в рельсу: двенадцать — обеденный перерыв.

Логвин спустился с лесов. Наклонившись над бочкой у подвесного водопровода, принялся мыть руки. Один за другим спускались на землю каменщики, плотники. На ходу снимали фартуки, становились в очередь у водопровода, а потом вынимали съестное; кто-то спешил в столовку. Появился старик с окладистой бородой, в пестрой косоворотке поверх шаровар, заправленных в сапоги, в темно-зеленой фуражке с черным лакированным козырьком. Следом за ним — восемь человек, как и он, — в косоворотках, с котомками за плечами.

Логвин вышел на улицу. Переждал прозвеневший впереди трамвай и двинулся в парк напротив стройки. Парк был вековой, со столетними дубами, старинным фонтаном, скамьями на аллеях. Пролег до самого откоса над рекой. Здесь, вблизи тротуара, на скамье под развесистым вязом сидела Варя.

Логвин поцеловал жену.

— А Павлуша где?

— Опять в «Эхо» умчался, — улыбнулась она.

— Что-то зачастил малый.

— «Путевка в жизнь».

— Это же который раз?

— И я ему говорила.

— Ну, да пусть…

Варя вынимала из кошелки скромные, по тем временам, харчи — пайку хлеба, горячий судок, рынку с кашей.

Тут и там, на скамьях и прямо на траве, располагались другие, кто с припасенным с утра (всухомятку), кто — с принесенным сейчас женами, матерями.

Мимо Логвина и Вари прошел старик в косоворотке. За ним — восемь человек. Те, что давеча спускались с рештовки.

— Хлеб-соль!

— Спасибо, Кузьма Иванович, — сказал Логвин.

— А это, стало быть, твоя баба?

— Варвара Семеновна.

— А я Квасов Кузьма Иванович, — уже обращаясь к Варе, говорил старик, — вместе с ним (жест в сторону Логвина) на кладке. А это мои, — показал он на остальных, — сыновей четверо: его — Кузьма, как и меня, этого — Иван, его — Ипполит, а это — меньшой — Леонтий, зятьев вот двое, а они (на молодых парней) — внуки. Курские мы. До покрова — здесь, а на зиму — домой. Значит, Варвара. Сноха у меня Варвара (кивнув на одного из сыновей), вот его.

— Садитесь, Кузьма Иванович, — сказала Варя, — перекусить за компанию.

— Нет, мы на травке, у откоса. А ты, Матвеич, пипку брось, срам. Еще рот не перекрестил, а уже смердишь табачищем.

Логвин усмехнулся, отбросил самокрутку в сторону.

— Не одобряю я табака этого, не приветствую. Счастливо оставаться, хозяйка. Пошли, — сделал он знак остальным.

Логвин надломил кусок хлеба, взялся за ложку и только сейчас заметил уже давно стоявшего за деревом мальчонку лет двенадцати-тринадцати. Во все глаза мальчик смотрел на хлеб.

— Не могу, — сказал Логвин.

— Иди сюда, — позвала Варя. — Ну, иди же, не бойся.

Парнишка несмело подошел к скамье.

— Откуда ты? — спросил Логвин.

— С Медвина.

— А отец, мать где?

— Отец под пасху померли, а мамка — тут на вокзале…

— Будет спрашивать, Николай, — сказала Варя. — Садись сюда, мальчик. Как тебя зовут?

— Степан я.

— Садись, Степан, — и протянула ему кусок хлеба.

Схватив хлеб, он понес его ко рту.

— Не надо сразу, понемногу…

Логвин сидел потупившись. Варя наполнила крышку судка.

— Теперь горячего поешь.

— А можно?

Она кивнула головой.

— Ешь, Степа.

Не глядя на них, он опустошал содержимое посудины.

— Коля, а ты что же?

— Сейчас, сейчас… — оторвавшись от своих мыслей, сказал Логвин.

Логвин сидел в саду, за столом под яблоней. Совсем стемнело, лишь фонари с улицы, покачиваясь в воздухе, освещали кусты и деревья.

Он поднялся и пошел к дому. В комнате повернул выключатель. Часы показывали половину двенадцатого. Погасил свет, сбросил туфли и, не раздеваясь, повалился на диван.