Переполненная чаша - [29]

Дубровин говорил долго и не очень-то остроумно, но все смеялись, а Фуремс покраснел до слез. У него были пухлые, помидорного цвета, щеки и смоляные густые кудри. Грации захотелось погладить его по щеке или потрепать за круглый, с ямочкой, подбородок. Но только она протянула руку, как Дубровин схватил ее запястье и сжал его. Не глядя на Грацию, он продолжал, развивать тему о мафиози Семе Фуремсе. Получалось уж совсем не смешно, но еще злее. «С чего бы это?» — удивилась Грация и попыталась вырвать руку. Дубровин не отпустил. И тогда она догадалась: «Ба-а, да наш шеф положил на меня глаз! Столько времени наблюдал в рабочей обстановке без каких-либо результатов, а тут, в атмосфере девичника, взял — и вспыхнул…»

— Ты извини, — сказала Антонина, отодвигая кружку, — если я шибко вторгаюсь. Можешь не объяснять. Здесь догадаться — раз плюнуть. Опять мальчик обманул девочку, как в твоем любимом журнале «Работница», и ничего хорошего из этого не получилось, потому что и не могло получиться никогда. У мальчика, как водится в таких случаях, больная жена, которую он не может бросить. Повышенное чувство ответственности, порядочности и так далее. Угадала?

— Все точно, — сказала Грация, — все почти так, как в журнале. Но и любовница ему нужна, пусть она и хроменькая, любовница. Она его устраивает. Почему? Возможно, потому, что всем довольна. А что? У меня теперь отдельная квартира. С Международного женского дня я завела себе имидж. Другие покупают собаку и тратят деньги, а имидж берешь себе бесплатно. Чего ж еще надо бедной, но гордой девочке?

— Ты не сердись, Глориоза. Мне ведь тоже, — призналась Антонина, — совсем не сахарно. Эта подлая баба Юлька, которая притворяется моей родной сестрой, надела на шибко белую шею коралловые бусы и отбила у меня дохленького оператора с Сейшельских островов. Может быть, он даже с Ямайки или Барбадоса. Худой, черный и маленький. Пусть. Но как вращает очами! Юльке этот дохленький на один зубок, но польстилась ведь. Наверное, чтобы мне напакостить. Он ведь на меня настроился, а тут Юлька с декольте до пупка, с белой пухленькой шеей и совершенно без предрассудков. А где мне взять такую шею, чтоб без морщин? В мои-то тридцать…

Антонине шел тридцать пятый год, но это сейчас не имело значения. Антонина страдала — вот что главное, и мучилась она не из-за дохленького, а от обиды. Тут она Грации была близка и понятна.

— Ты чего, Гретхен? — спросила ее Антонина. — Ты за Юльку не волнуйся. Ее Стасик сейчас далеко, в Одессе. Входит в образ врангелевского офицера. А ей — лафа, полная свобода.

— Не в этом дело, — сказала Грация, — а в том, что у меня с недавних пор не один, а целых два имиджа. В одном образе я — интеллигентная мегера с очками на носу, а в другом — именно Гретхен, как ты говоришь, вот с такими большими голубыми глазами. Вот я и разрываюсь на части. А когда разрываешься, то всегда больно.

— Понятно, — сказала Антонина. — Слушай, ты Мою Лизку видела? Здоровая?

5

Это стало похожим на ритуал: Белка ждала ее на привычном месте — у ворот дома отдыха, расположившись под трафаретом «Посторонним вход запрещен». Она, пожалуй, видела Грацию уже издалека, но сидела и недвижно ждала, соединив лапы, вобрав голову, сгруппировавшись в рыжий мохнатый столбик. И лишь в тот момент, когда Грация оказывалась в четырех-пяти шагах, Белка, взвизгивая, стремительно срывалась с места и взлетала, чтобы лизнуть в подбородок, в губы, в нос — куда придется, и с той же энергичной веселостью, только уже без поспешности трусила по тропинке, поминутно оглядываясь, словно бы приглашая: не отставай.

Так, минуя главный корпус дома отдыха, перед которым вокруг большой клумбы как заведенные ходили люди, то ли совершая предписанный врачами моцион, то ли просто изнемогая от жары и безделья, собака приводила ее к огромному старому дубу, под сенью которого располагалось всегда закрытое на проржавевший замок непонятно для чего существующее строение. Жилье не жилье, и не сарай, и не склад. Штукатурка с него во многих местах отвалилась, и дранка торчала здесь, как обнажившиеся ребра. Наверное, об этом строении просто-напросто забыли за ненадобностью, и оно стояло себе и стояло в стороне от жизни дома отдыха.

Приблизившись к нему, Белка негромко тявкала, и тут же из норы — небольшого круглого проема под вечно закрытой дверью — один за другим выкатывались четыре лохматых колобка. Щенки начинали возиться в тени дуба, а Белка сидела поодаль, и волновалась за них, и гордилась ими. Когда мимо проходил кто-нибудь из работников дома отдыха, Белка настораживалась, рыжая нечесаная шерсть на ее загривке приподнималась; собака рычала — негромко, но совершенно определенным образом: хрипло, протяжно, с подвыванием, что могло означать и предупреждение — не трогай, не подступай, и призыв к милосердию. Видимо, добра она от них не ждала, чего-то опасалась. А к отдыхающим собака была безразлична и только Грации по-своему улыбалась, кокетливо обнажая белые, словно из фарфора, клыки, щурилась и радостно посапывала.

Грация подолгу стояла, наблюдая, как без устали возятся четыре живых шерстяных комочка, неотличимые друг от друга, и как быстро меняется выражение на лисьей морде Белки: страх — ожидание — мольба, когда по боковой аллее проходили люди в синих халатах и спецовках. Один из них — Грация слышала: его окликали по фамилии Бабуров — ни с того ни с сего замахнулся на Белку газовым ключом с длинной рукояткой. Собака, молниеносно вскочив на прямые лапы, вытянула вперед морду и коротко, с угрозой рявкнула. Бабуров ускорил шаг и до главного корпуса почти бежал, постоянно оглядываясь и что-то бормоча.