Переполненная чаша - [31]

Грации показалось, что он или коротко засмеялся, или всхлипнул там, у себя дома. А она — в своем доме — села в кресло напротив телевизора и уставилась, как уже бывало в подобных случаях, в его бездействующий белесый экран.

«Что ж, — думала Грация, разглядывая неровные островки пыли на этом тусклом экране, — нам ведь с Катькой требуется самая что ни на есть малость: чтобы каждой принадлежал один-единственный и чтобы не было оскорбительных тайных свиданий». Ну чего ей, Грации, таить? У нее, как и у Катьки, нет ни перед кем обязательств, заверенных печатью отдела записи актов гражданского состояния. Им с Катькой нужен покой и чистота — это же так немного! Не Париж, не лауреатство, не хвост из кобелей с вздыбленными наперевес пиками. И не фамильные жемчуга, пожелтевшие от долгого невостребования. Они с Катькой согласны на искусственные. Они рады и тонюсенькой цепочке из драгметалла — одной на двоих, но чтобы опять же он, тот, который один-единственный, заметил эту цепочку и захотел расстегнуть ее простенький замочек. Пусть генеральские внучки карабкаются к своим вершинам, надрывая жилы и ломая ногти. Они же с Катькой…

Вдруг Грация остановилась, замерла, потому как нашла слово, соединяющее ее интересы с Катькиными, объясняющее их дружбу и взаимное бескорыстие. Это слово было  о б д е л е н н о с т ь. Оно оскорбляло до крика.

6

Она долго не могла заснуть. От застоявшейся, наверное, еще с послеобеденных часов духоты воздух в комнате был такой, что дышать им — все равно что пить воду из нагревшегося под солнцем оцинкованного ведра. Такой водой хорошо мыться — Грация помнила, как легко сбегают по спине теплые щекочущие ручейки и мягко кружит рука тетки Веры, приговаривающей свое заклинание: «С гуся — вода, с Галочки — худоба…» Но пить из такого ведра? Лишь подумав об этом, она сразу ощутила на губах, на языке кислый металлический вкус. Бр-р-р…

Подушка казалась ей то слишком жесткой и маленькой, то, наоборот, голова глубоко тонула в теплых, хранящих чужие запахи перьях, податливо сжимавшихся в просторной ситцевой наволочке. Ситец был усыпан мелкими, с размытыми очертаниями васильками, и Грация, положив ладонь на их россыпь, смутно проступающую на белом фоне, почему-то вспомнила клумбу у входа в главный корпус дома отдыха, вокруг которой, прогуливаясь, каруселью двигались люди. Странная возникла связь: отчего васильки — и вдруг клумба? Обыкновенные голубенькие дикари, сорняки — и тщательно ухоженные, крупные бело-розовые пионы? Ответа сразу не нашлось. Да и не нуждалась она в ответе. И, может быть, поэтому дальше мысль ее еще более загадочным образом перекинулась к экспедиторше Софье Григорьевне. Совершенно того не желая, Грация вообразила, как Софья Григорьевна обнимает Толика Фирсова, сама толстая, перезревшая, как сентябрьский арбуз, терпко благоухающая по́том и цветочными духами, он же — мальчишечка еще, и глаза испуганные, дурные, — упирается, уставившись на черные пятна, расплывающиеся под мышками у экспедиторши.

«Так ему и надо», — мстительно подумала Грация, но тут же застыдилась своего злорадства и, вообще, вообразившейся картины. «Дрянь, — упрекнула себя Грация, — какая же ты подлая и завистливая дрянь». Однако и это настроение просуществовало недолго: Грация тихо рассмеялась, потому что разгадала, что за связь существует в ее подсознании между цветочной клумбой и Софьей Григорьевной. Грудастая блондинка с широкими и прямыми, будто проведенными плакатным пером, бровями любит, чтобы вокруг нее непрестанно увивались — «каруселили» — поклонники. Ну никак не может Софья Григорьевна без ухажеров, будь то Толик Фирсов с постоянной глупенькой улыбкой, выворачивающей в пьяной расслабленности его толстые влажные губы, или сантехник Бабуров, меднолицый старикашка, молчаливый и угрюмый, не расстающийся с тяжелым газовым ключом, словно бы приросшим к его короткой руке.

Уже и фонари погасли, и темнота за окном стала непроницаемой, а желанная прохлада все не являлась. Грация сбросила на пол одеяло. Не почувствовав облегчения, скомкала и отшвырнула к изножью простыню. И лишь тогда наконец едва уловимый поток воздуха с улицы скользнул по телу Грации, осушая влагу на лбу, шее, ласково холодя живот и бедра. И сразу укачивающая слабость проникла в нее, точно к лицу приложили маску с наркозом, и Грация быстро и почти целиком погрузилась в невесомость дремы — на поверхности осталась ничтожная частица сознания, в которой кружились разноцветные точки. Но тут сжалось сердце — она вдруг вспомнила, что сказала ей Марьяна Леонидовна о родственнике из-под Киева, который все время был занят какой-нибудь работой. Она поманила Грацию к порогу веранды и, указывая на старика, укладывавшего в этот момент очередной кусок дерна, прошептала, испуганно округляя губы, что представить себе не в состоянии, как человек спокойно существует, ест, пьет, что-то делает, а между тем внутри у него разгуливает губительная радиация и идет полураспад. «Что ты сказала? — Михановский услышал ее слова, оторвался от газеты и сдавленным голосом крикнул: — Дура! Какой полураспад? Черт-те что бормочешь! Да не слушайте вы ее, Грация…» А Марьяна Леонидовна, не обращая внимания на окрик и все так же кругля губы, отчего ее шепот получался с присвистом, сказала, что скоро приедет жена Кима с внуками, и хорошо, что Антонина с Юлией подолгу сидят в Москве: даже на такой большой даче станет тесно…