Переполненная чаша - [30]

Грация любовалась щенятами и жалела, что рядом нет Дубровина. И забывала, что именно из-за него она очутилась здесь, а прежде, ломая себя, выбрала такой дурацкий имидж: суховатая, остроносенькая, красавицей не назовешь, но без всякого сомнения — умная и современная аспирантка, однако отнюдь не лишенная sex apple. Что такое «современная», Грация не могла бы, пожалуй, толком разъяснить, да и как растолковать, если это скорее ощущается, чем расшифровывается: современная, и все… Катька Хорошилова быстренько догадалась, что и ненужные очки, и длинноватый жакет, больше похожий на мужской пиджак, чем на женскую одежду, и долгие паузы, сопровождаемые легким потиранием лба, — для Дубровина. И удивилась: «Зачем тебе все это, если он категорически заявил, что не бросит жену?» Грация ответила не сразу и во время этой — запланированной — паузы провела подушечкой среднего пальца сверху вниз по лбу, вроде бы разглаживая морщину. На самом деле морщины там не было — лоб у нее оставался гладким. Правда, тонкие линии, словно бы бескровно прочерченные по коже острым стальным пером, уже спускались от крыльев носа к углам рта и лихими фонтанчиками устремлялись от глаз к вискам. Но что касается лба…

С подчеркнутым пренебрежением Грация усмехнулась (если Катька и не поверит в безразличие, то хотя бы не станет ее жалеть) и заявила: «Мне все равно — уйдет он от жены или останется при ней. У меня ведь теперь, знаешь, отдельная квартира, и мы с Дубровиным давненько не мотаемся по киношкам…»

«Давненько?» — Хорошилова-то знала в точности, когда последний раз оставляла для них ключ под губчатым резиновым ковриком у своей двери на лестничной площадке.

«Ладно, не станем уточнять. Главное, что собственная жилплощадь, а не теткина комната, находящаяся под непрестанным обстрелом понимающих взглядов. И еще Дубровин, как начальник отдела, может отлучаться из своего кабинета когда ему заблагорассудится. Жена звонит, а ей в ответ: «Товарищ Дубровин в местной командировке». Так скажи, кому хуже: мне или ей?» — Кивком головы Грация показала в сторону, то есть, как должна была догадаться Катька, туда, где находилась дубровинская жена.

«Я не узнаю тебя, Грация, — сказала Хорошилова. — Что-то произошло. Ты совсем не похожа на себя».

«Что и требовалось доказать!» — Грация засмеялась…

Она смотрела на Белку, разлегшуюся в тени дуба, на щенят, которые, наконец, угомонились — застыли у розовых сосков, протяжно урча и — внезапно — горестно всхлипывая; она любовалась ими и опять — в сто второй раз — вспоминала, как накануне праздничного вечера в СКБ позвонила Дубровину и услыхала: «Все будет, как было, или ничего не будет». Свои решения начальник отдела всегда формулировал лапидарно и так четко, чтобы и дурак все понимал, а тугодум не сомневался. Еще набирая домашний номер Дубровина, Грация загадала: если четное число гудков и откликнется он сам, значит, ее ждет радостная весть, значит, конец всем ее страданиям и начинается новая жизнь — спокойная, респектабельная, короче — счастливая. К телефону подошел Дубровин, но она успела поволноваться: из трубки, которую Грация намертво прижимала к уху, успели выползти семь длинных гудков. Она так переволновалась, что голос ее даже не просто дрожал, а дребезжал. Надо было показать свою бодрость, напористость, безразличие — что угодно, но только так явно не демонстрировать убожество и бесхарактерность. И вот на тебе — вместо самоуверенного бархатного меццо-сопрано жалостливое стенание безрогой овцы.

«Я приехала, — сказала Грация этим голосом-предателем. — Как вы поживаете, как…»

«Перестань дурить, — оборвал ее Дубровин. — Не до шуток. На вечер в нашу контору я не пойду. Вот так. О причинах спрашивать не стоит. И вообще, все будет, как было, или ничего не будет».

Она вспомнила нечетное число гудков — семь длиннющих змей, проникших из телефонной трубки в ее ухо, и горько усмехнулась. Она так подумала про себя: «Хоть и горько, но я усмехаюсь, а Дубровин этого не видит, он, возможно, решил, что я кусаю губы, чтобы не разреветься».

«Ну, что ты там?» — спросил Дубровин, не дождавшись ответа. Она молчала.

Дыхание Дубровина было прерывистым. Грация подумала: он волнуется, он хочет скрыть свое волнение — и не может. Короче, оба они переживали. Да что толку-то?

«Ладно! — наконец она сдалась. — Поступай как знаешь. Хозяин — барин. Но я тоже сама себе барыня. Учти».

«Угрожаешь?!»

Ему, подумала Грация, сейчас желателен хотя бы малюсенький скандальчик. Ничего у тебя, милый, не получится. Размолвка только затянет и усилит страдания. Для чего?

«Я понимаю так: ты мне угрожаешь», — сказал Дубровин.

«Нет, что ты! Я тебя люблю и, ты знаешь, буду любить. Куда мне деться от этой фатальной любви? — Грация хмыкнула: видишь, я могу шутить, ты меня не убил своим решением. — Но отныне я буду больше думать о себе. О своем будущем».

«Кончай литературу, — потребовал Дубровин. — Выражайся конкретней».

Она хотела сказать: конкретно — я надену платье, которое Катька привезла из круиза и продала совсем дешево: за шестьдесят; конкретно — я обую те туфли, ну ты знаешь какие, да, в них я даже не лечу, а плыву, пусть на это плаванье и уходят все силы; конкретно — я пойду на вечер и стану танцевать, причем с каждым, кто пригласит меня, а если Сема Фуремс после танцев позовет меня куда-нибудь, то с легким сердцем соглашусь — он хороший парень и давно влюблен в меня, ты ведь знаешь… Но врать не хотелось, на вранье не было мочи. И поэтому она сказала правду: «Вполне конкретно заверяю тебя: накануне Международного женского дня я от горя не повешусь. Тем более — в сам праздник. Чего ж людям настроение портить? А после… После драки, Дубровин, кулаками не машут».