Переполненная чаша - [28]

— Подумаешь, — не выдержала молчания Антонина. — Одна нога короче другой на какие-то полтора сантиметра. Забудь. Разве хромота мешает тебе работать? Или заниматься любовью?.. В чем же дело?

— Тебе не понять. А мне не забыть, хоть и стараюсь, и уговариваю себя, и по экстерьеру хожу… А к старости обязательно я от этого с ума сойду. Вот увидишь. С каждым годом мне все сложней жить на пару со своей неполноценностью.

— Плюнь! — потребовала Антонина.

— Не получается… Я вот только надеюсь, что в какой-нибудь следующей моей жизни у меня будет даже не две, а четыре полноценные, четыре надежные ноги.

— Ты что, в другой жизни в лошадь намерена превратиться? — удивилась Антонина. — Или в бегемота? Вот у кого самые надежные ноги. Тумбы, а не ноги! — И без паузы перевела разговор на другое: — Дубровин не возникал? Поделись. Может, полегчает. Не в «Работницу» же тебе писать, а?

На веранде, где они сидели, ярко горела лампа без абажура, свешивавшаяся точно над серединой огромного стола. За окнами стояла черная темень. Громко храпел в соседней комнате Григорий Максимович. Вздыхал и что-то бормотал под окнами веранды странный гость из Киева. Слышался тихий детский плач. И все это был  д о м. Вот и Антонина прибежала  д о м о й, когда ее совсем уж припекло. А у Грации была своя однокомнатная квартира, но это еще только собственная площадь для жизни и для того, чтобы принимать на ней любовника, избавившись от чужой связки ключей и чужих соседей. Не больше…

И вдруг Грация вспомнила, что, если бы Антонина не принесла однажды на девичник к Катьке Хорошиловой входившую тогда в моду игру под названием «Я приехала», не было бы никакого Дубровина, не нужны были бы эти имиджи. И о Пуховке она знала бы только одно: есть такая деревня за домом отдыха и лесом. Верней, скажем так, Дубровин существовал бы сам по себе, а Грация в отдельности от него. Но Антонина тогда предложила: «Давайте, бабы, сыграем. Скучно». И они начали звонить мужикам, морочить им головы: «Здравствуй, я приехала». Иные на том конце провода радовались, другие реагировали сдержанно, были и такие, что ахали от испуга и неожиданности, кое-кто грозил милицией. Рожнов, главный конструктор, называл звонившую ему Антонину странным мужским именем — Авис Мисакович. «К сожалению, Авис Мисакович, я не могу ни сегодня, ни завтра. И послезавтра у меня весь день занят. Может быть, на той неделе, Авис Мисакович?..» Один случайный абонент — набрали номер наобум — все задавал наводящие вопросы, чтобы не обмишулиться, пытался угадать: «Галя?.. Света?.. Неужели ты, Леночка?» В общем, повеселились они на своем девичнике основательно и почувствовали огромное превосходство над другой половиной человечества, потому что почти все мужички сплоховали, продемонстрировали трусость, подлость или кобелиные наклонности. Только двое из двадцати, наверное, оказались на высоте. И тогда, поставив вопрос на голосование, этих двоих признали равными себе и пригласили их на девичник в изрядно подвыпившую компанию. Первым был технолог Сема Фуремс, который, когда Антонина набрала его номер, откровенно признался: «Я не знаю, кто вы. Наверное, тут ошибка, потому что у меня нет знакомых девушек». — «Вообще нет?» — не поверила Антонина. «И не было», — печально сказал Сема. А другой — Дубровин. «Мне безразлично, — заявил он сразу, — кто меня разыгрывает. Для меня важно другое: я сейчас одинок, мне тошно, а у вас там, слышу, довольно шумно».

Короче, если бы Антонина не примчалась на Катькин девичник с новой игрой «Я приехала», никакого бы любовника по фамилии Дубровин в жизни Грации не было бы, но весьма возможно, что она носила бы по мужу фамилию Фуремс, вместе с нею — платья пятьдесят большого размера, потому что Семина мама — это знали в СКБ все — каждую субботу пекла замечательные пироги с маком. Сеня не только устно пропагандировал кулинарные достижения мамы, но и приносил в понедельник на работу ее продукцию и угощал ими Грацию, как, впрочем, и других тоже, но ее, все это замечали, особенно щедро. Возможно, повышенное внимание было вызвано тем, что, впервые съев кусок пирога, Грация тут же попросила добавку, но не исключено, что она просто-напросто нравилась Фуремсу, и кто знает, как повернулось бы дело в дальнейшем.

Сема и на девичник тоже прибыл с пирогом, завернутым в плотную бумагу, а поверху — еще и в длинное кухонное полотенце, которое от волнения долго не мог размотать, и пыхтел, и обливался потом. Ему и Дубровину налили штрафные стаканы. Дубровин повел себя так безразлично, будто всего-то выпил натощак кипяченую воду — по Катькиной диете, а Сема окосел в одну секунду и стал крутиться вокруг Грации, которая сидела в кресле, подобрав под себя ноги и прикрыв их расклешенным подолом нового платья из венгерской шотландки.

Потом рядом с ними очутился Дубровин и долго безмолвно, но с усмешкой наблюдал, как Фуремс, по-прежнему пыхтя и потея, вращается вокруг Грации. Дубровин стоял рядом, ел пирог с тарелки и снисходительно смотрел на робкие Семины ухищрения. Наконец ему надоела роль зрителя и он спросил у Фуремса: «А где, между прочим, ваша мамаша достает мак? В магазинах ведь ни зернышка». Катька крикнула из другого конца комнаты, что Сема развел маковые плантации на своем балконе. Антонина сказала, что такой толстый и богатый мужчина может покупать мак на рынке. «Нет, — отверг эти предположения Дубровин, — наш Фуремс — член международной мафии, занимающейся транспортировкой и продажей опиума. Товар он прячет и переправляет за рубеж в кипсейках офсетных машин. На заводском складе готовой продукции у него есть сообщник. Расплачиваются же «крестные отцы» с Фуремсом исходной продукцией — маком».