Переполненная чаша - [27]

Она не помнила, как удалось выбраться из-за стола и вышмыгнуть из дома. Долго бежала по безлюдной узкой улице, между темными высокими заборами. Обрадовалась, когда впереди, на углу, в темноте засветился неокрашенным штакетником палисадник: вот и конец! Задыхаясь от бега, в горести прикрыв глаза, Грация сделала еще несколько быстрых шагов — и вдруг куда-то полетела. Этот полет продолжался всего мгновение, а потом была страшная боль в ноге, и наступило беспамятство, спасшее от этой невыносимой боли.

Очнулась Грация, услыхав голос Степочки. «Я же говорил!.. Я же предупреждал!.. — переводя дух, выкрикивал Степочка. — Осторожно!.. Здесь у нас яма!.. А она…»

«Это ты не мне — таксисту говорил», — хотела уточнить Грация, но ничего не сказала, потому что опять ее сознанием целиком овладела боль…

Грация сидела в старом, изрядно засаленном, кое-где порванном, но очень удобном кресле, пила чай с вареньем и яблочным пирогом, потом помогала Марьяне Леонидовне мыть посуду и лениво размышляла о всяком-разном. Например, о том, можно ли считать Михановских богачами? Четырехкомнатная квартира в Москве. Такая огромная дача. Гектар земли. На сестрицах настоящий жемчуг… Правда, семья сидит, как явствует из криков Григория Максимовича, в долговой яме. Опутаны долгами. И все-таки Михановские богатые люди, хотя бы потому, что она, Грация, не знает ни матери, ни отца, одна тетка Вера, а за Михановскими — целая толпа родственников, близких и дальних, живых и скрывшихся в глубине веков. Был ли кардинал Ришелье в их числе, это не так уж важно. Но ведь есть же родословная, заверенная в архиве, и линии этой схемы утыкаются, в конце концов, в Марьяну Леонидовну, поддерживая ее веру в незыблемость клана, или круга, называйте как угодно…

4

Антонина приехала с последней электричкой, в темноте. Ее, конечно, уже не ждали. И съели подчистую пирог с яблоками, погубившими старое дерево. Антонина неожиданно всплакнула, узнав о пироге: всем на нее наплевать, никому она не нужна — неужели не могли оставить хоть один кусочек?

Марьяна Леонидовна расстроилась и растерялась:

— Мы на тебя не надеялись.

— Могли бы и надеяться, — усмехнулась Антонина. — Дочь у меня тут — значит, я появлюсь. Рано или поздно.

Пирог с яблоками, догадалась Грация, был лишь поводом, а причина осталась в Москве, на фестивале. Вон ведь какие воспаленные веки у Антонины, ревела наверняка всю дорогу в электричке, отвернувшись к окну, а сейчас просто воспользовалась случаем, чтобы погоревать всенародно и заодно лишний разок упрекнуть родителей в черствости.

Марьяна Леонидовна достала из буфета пачку круглых польских крекеров — тонких, хрустящих и малосладких, их размачивали в молоке и скармливали только малышам, но Марьяна Леонидовна, желая смягчить ситуацию, пошла на жертву. И Антонина от жертвы не отказалась: стала аппетитно хрустеть крекерами и запивать их чаем. Михановский занервничал — хруст мешал ему и, спросив — по привычке, видимо, — «Кто здесь хозяин?!», скрылся в своей комнате. Марьяна Леонидовна тоже ушла. Только старик ещё возился под окнами веранды.

— Ну что, Гертруда? — спросила Антонина, кивая на журнал. — Нашла, наконец, чтиво по своему интеллекту?

— Чепуха, — сказала Грация. — Нельзя вот так, как зверь, разоблачаться и демонстрировать всем свои болячки. Да и кто способен подсказать мне, как жить? Кто возьмет на себя ответственность? Кто поручится? У каждого свой опыт, своя судьба…

— Советчиков-то много, — согласилась Антонина, — но поручиться? Черта с два! Мало кто пойдет на это: клянусь, если последуешь моим советам, обретешь счастье! Разве что напыщенный идиот или сладкоголосый обманщик.

Грация подумала: Антонина знает, что говорит, она набила себе немало шишек на идиотах, а сладкоголосые были по части сестренки Юлии: они водили ее в загс — подавать документы, потом пили-ели на даче у Михановских, пользуясь жениховским правом, и ночевали тоже. А затем исчезали. Грация замечала, что сладкоголосые возникали в Юлькиной жизни обычно весной, а пропадали из нее с наступлением холодов, перед концом дачного сезона. Двое, правда, задержались подольше. Они и в загсе побывали с Юлией — конечно, по очереди, — расписались. Но потом тоже исчезли, оставив в ее паспорте черные штампы: «Зарегистрирован брак», «Зарегистрирован развод». Четыре штампа на одной паспортной страничке. Затем снова регулярно возникали «сезонники», как называла их Антонина. И так продолжалось долго — пока не прилетел ангелочек Стасик. Он еще до заявочного визита в загс поселился в сторожке. Вскапывал грядки, окучивал картошку, мыл полы и поднимал завалившийся забор…

— А вот мне не надо ни у кого спрашивать советов, — сказала Грация. — Бессмысленно. Я — хромая, а вы все, которые вокруг меня, другие — на двух ногах. Это все равно что мы — с разных планет.

Антонина громко хрустнула печеньем и, фыркнув, с шумом втянула чай из треснутой фарфоровой кружки.

Что она хотела этим выразить, Грация не поняла и уже почувствовала, как сдавливает горло обида. Однако сдержалась. Надо знать Антонину: не философ. Может брякнуть что угодно и кому угодно тоже, обрушить на других все, что имеется в данный момент на кончике языка ее, и никакой ответственности нести не пожелает. Сама признается: «Что с меня взять? Я — художник. Притом — женского пола. Значит, почти дебил. Попробуй взыщи с придурка!» Она немного была похожа на Катьку Хорошилову — так же умела не щадить себя, и Грации было легче откровенничать с Антониной, чем с Юлией, у которой полный зоб фанаберии.