Переполненная чаша - [25]

Грацию резануло это слово — с м о т р и н ы. Она, значит, запросто привела его к тетке и сказала: «Это — Степочка», а он, не посоветовавшись с нею, не спросив, желает ли этого она, Грация, самолично решил: устрою местную выставку своих достижений. Соберутся, значит, родственники Степочки и станут ее рассматривать, словно она — платье на вешалке в торговом зале магазина или манекен в витрине. Товар, одним словом. Старорежимный обряд. А другим словом — идиотизм, которому трудно найти объяснение.

«А что будет, — спросила Грация, — если я какому-нибудь твоему очень дальнему родственнику не понравлюсь? И как все решится — голосованием? Кто «за», кто «против»? Воздержавшиеся есть? В общем, не прошла товарищ Иванова Галина Андреевна. Подберем нашему мальчику чего-нибудь поприличнее».

«Да ладно тебе, — смутился Степочка, — это ведь так, дань традиции. Обойдемся».

Но, видно, родители крепко на него нажали, потому что не «обошлось», хотя и без согласия Грации. Однажды после танцев Степочка предложил ей: «Поехали ко мне. Мои все в Батраки на ярмарку подались. С ночевкой». Она вопросительно посмотрела на него. «Не бойся, — заверил Степочка, — что ж я, слабак, до свадьбы не дотерплю?» И они сели в такси. Степочка рядом с шофером, Грация за спиной Степочки. Да разве могла она в ту минуту подумать, что скоро — через несколько часов — кончится одна ее жизнь и начнется другая, из которой уйдет Степочка, зато появятся новые люди. Доктор Вольский, например, единственный из мужчин, чьи уставшие руки ложатся по-бабьи: ладонями вверх, и пальцы сжимаются в неплотную от потери сил щепоть. И бывшая горбунья Лелька с ее короткой, постоянно повторяющейся песенкой «А я целую бабушку в щеку-у…».

Грация шла к Михановским и вспоминала Степочку, доктора Вольского, Лельку и тетку Веру, которая бросила собственный домик около станции и на старости лет помчалась лимитчицей в Москву, чтобы не дать совсем погибнуть сироте племяннице. Тетка думала, что ее племянница по-прежнему та самая девочка, которую можно мыть теплой водицей над эмалированным тазиком, поглаживая корявыми руками ее тонкие плечи и узкую спину, приговаривая при этом: «С гуся — вода, с Галочки — худоба». А Галочка была уже совсем другой: она стала Грацией, понятно?..

Она брела светлой лесной опушкой к Михановским и телепатически вела беседу с Катькой Хорошиловой, рассказывала ей о здешних, сельских новостях. Например, о Егорыче, который продолжает смущать ее душу, несмотря на то что однажды она, Грация, поборола искушение и одолела призывы нечистой силы. Но этот Егорыч по-прежнему возникает на побеленной стене, выглядывает из-за плеча Дубровина и плюс к этому насмешливо раздувает ноздри. И кажется даже, что у Егорыча растут дьявольские рожки, нахально пробиваясь из короткой, ежиком, шевелюры, — торчат, словно ядреные боровички средь травы-муравы.

3

Был вечер. Григорий Максимович читал газету, старик поливал огород, Марьяна Леонидовна кормила малышню, а Грация сидела в кресле со старым номером «Работницы» на коленях и просто смотрела на дачную жизнь и слушала ленивую, но, кажется, не имеющую конца перебранку хозяев. Она спрашивала себя: зачем я сюда хожу, что мне тут надо, если сестрицы Михановские в городе, но продолжала ежедневно навещать дачный поселок, брела лесной опушкой, потом дачным асфальтом и усаживалась на веранде, большой, высокой, но сумрачной и сырой даже в самый жаркий день, потому что на участке господствовали старые ели и их кроны давно соединились в вышине, загораживая путь солнечным лучам. Вроде бы каждый раз тема противоборства Михановских была иной, новой, но существовала в их перепалке какая-то особенность, превращавшая ее в единый поток без начала и устья. И в конце концов Грация приходила к мысли, что споры Михановских, несмотря на их нескончаемость и свирепость, — игра, которая ведется по привычке и никому не приносит вреда.

— Грация! — патетически обратился к ней Григорий Максимович, отмахиваясь газетой от суетливой и надоедливой осы, влетевшей в разбитое окно веранды. — Грация! А знаете ли вы, что мадам заплатила семьдесят пять рублей за свою родословную?

Этого Грация не знала, но ей было известно, что Марьяна Леонидовна очень уж гордится своими предками — в Россию они прибыли двести лет назад из Франции — де Туры и ле Песье. «А к ле Песье, моя милая, как известно, принадлежал сам кардинал Ришелье».

Когда жена заводила речь о своих благородных предках, Григорий Максимович свирепел: «У меня тоже пращуры были из непростых. Дед — медник. Прадед — медник. Отец — генерал, а до революции он тоже лудил и паял».

«У нас свой круг, — подняв подбородок, произносила Марьяна Леонидовна. — У нас, в конце концов, клан».

«А у нас — класс! — победоносно откликался Михановский. — И класс даст сто очков любому паршивенькому дворянскому клану».

Продолжая отмахиваться газетой от наседавшей осы, Григорий Максимович взывал к Грации:

— Семьдесят пять целковых! Коту под хвост! А мне эти деньги вот так нужны! Я же полы собирался здесь, на веранде, перестлать. Я думал: деньги есть, а их нет. Скажите, Грация, что важней — полы или родословная? Она мне своим благородным происхождением дочерей испортила. Вообразила бог знает что!