Переполненная чаша - [24]

Между тем музыка все не кончалась, Грация продолжала свой танец, преодолевая вспышки боли в ноге. Постепенно вспышки становились все сильней, продолжительней и слились в сплошную муку. Но Грация терпела, стиснув зубы, и не заметила, что толпа начала со временем редеть, что все свободней становится посередине асфальтового пятачка и все тесней — у сетчатой ограды. Потом она все-таки увидела — и сразу ощутила просто невыносимую боль и почувствовала, как решительно покидают ее силы, словно она и на самом деле — частица редеющей стаи. Не ворона — другая птица, из перелетных. Но, по-прежнему живя в ритме танца, не решаясь вырваться из его ослабевающего с каждой секундой притяжения, Грация подумала, что птицы не потому весной и осенью объединяются в стаи, что боятся поодиночке в долгом пути заблудиться. Нет. Только множество способно поддерживать уставшую и теряющую надежду единицу. И еще, оставшись в меньшинстве посреди танцевальной площадки, Грация обнаружила, что и при таком порядке, когда все сами по себе, у каждого все-таки есть «персональный» партнер, ради которого и полет рук, и взгляды, а вот она — по-настоящему одинока, и одиночество в поредевшей толпе, когда простреливаешься со всех сторон, — особенно тяжкое и горькое одиночество.

Она возвратилась в теткин дом, уставшая и побитая, но с уверенностью, что не зря втащила себя на асфальтовую танцплощадку. Стоило терпеть боль и пробивающие насквозь насмешливые чужие взгляды, чтобы сделать те открытия, которые к ней пришли. Пусть и невеликие, но ее собственные…

Выйдя из леса, Грация остановилась. Здесь дорога раздваивалась: одним рукавом — к Пуховке, другим — к реке, в низину, где сидит под кустиком, скрываясь от жары, странный пастух Егорыч. Размышляла Грация недолго — и продолжила свой путь к деревне.

2

А потом наступил новый день — и Грация опять направилась к Михановским. Сначала, как все пуховские, она шла прямиком по довольно широкой лесной дороге, но вскоре сворачивала в сторону и дальше брела по тропе, повторяющей замысловатые извивы опушки. Так получалось дольше, зато тут она не встречала коренастых и широкоплечих женщин с наглухо закрытыми сумками, не натыкалась на их неприязненные взгляды, не слышала за спиной недобрые голоса. А еще на опушке почти не попадались мрачные, с черно-красными листьями деревья, которых все больше становилось в глубине лесного массива. От вида этих странных — больных — деревьев холодело в груди. Грация протягивала руку к их стволам, ощущала шероховатость влажного мха или безжизненную гладкость коры — и потом ей казалось, что в кончиках пальцев надолго поселяется тревога.

На опушке же было светло, и дышалось легче, и не надо следить за походкой. Какой там «экстерьер»! Ковыляй себе на здоровье Грация-Гарринча, сбрось очки — пусть болтаются маятником на тесемке и несильно постукивают в грудь. И можно было на опушке думать о чем угодно и о ком хочешь, не опасаясь, что твои мысли уловят чужие люди, которым совсем не обязательно, к примеру, знать, кто такой в ее жизни милый мальчик по имени Степочка, только-только вернувшийся из армии и деливший свое время между курсами помощников машинистов, футболом и танцплощадкой. Двухметровый рост не позволял Степочке потеряться в веселящейся под музыку толпе — вот и Грация (тогда она, конечно, была Галей) его высмотрела и, хотя еще не ведала в ту пору о мечте Катьки Хорошиловой: «Эх, к кому бы прислониться, подруга, к надежному!» (да и самой Хорошиловой, впрочем, не знала), испытала похожее желание: укрыться в Степочкиной тени. Наверное, это было нормальное — инстинктивное желание. На танцплощадке царствовала пристанционная шпана, тетка Вера всегда тревожилась, когда Грация, приезжая на студенческие каникулы, стремилась на танцы, а Степочку шпана обходила стороной: недавний десантник, первый разряд по самбо, где врежет, там и ляжешь.

Степочка жил по другую сторону широкой протоки — волжского рукава, в поселке, который соединялся со станцией благодаря понтонам. Их установили вскоре после войны — как временную замену разрушенному бомбежкой деревянному мосту, но затем оказалось, что это очень даже хорошее и дешевое средство сообщения. Понтонный мост было легко чинить и заменять — по звеньям. Они плавно покачивались под колесами автобуса, и, ощущая эти колебания, Грация представляла, что перебирается через водную преграду по спине какого-то чудища, вроде дракона на озере Лох-Несс, и еще не могла забыть, что понтон — не настоящий мост, а только  п е р е п р а в а. И хотя эта переправа была вроде бы надежно притянута к берегам толстенными стальными тросами, как всякое существо на цепи, стремилась с нее сорваться.

Тетка Вера про Степочку знала. Он ей нравился: солидный парень. Но все равно тетка не раз предупреждала: «Ты смотри, Галка, не поддавайся на такое-эта-кое». А Грация и не поддавалась. Да и Степочка не настаивал — он был настроен серьезно: «Как получу диплом, так сразу в загс».

Едва ли она любила Степочку: симпатичный великан, приятно смотреть со стороны, впрочем, и целоваться с ним сладко, и чувствовалась в нем надежность, не то что институтские ребята — хлипкие, слюнявые, у которых над всеми другими главенствовало одно — «постельное» чувство. А Степочка не спешил. Степочка планировал: «Вот ты приедешь в июне на каникулы, познакомлю с родителями, устроим смотрины. А там и курсам моим конец».