Переполненная чаша - [23]

Но еще до этой узкой двери между решеткой и столбом было у нее и другое препятствие: тетка Вера бухнулась на колени: «Куда? Не пущу! Посидела бы со мной, старой…» Тетка обижалась и стращала ее: «Повешусь от одиночества. Ей-богу, повешусь! Ты — за дверь, а я — веревку в руки». Она укоряла Грацию: «Только появилась — и тикаешь. Никому я теперь не нужна». Жалела: «С твоей-то ногой плясать? Бедная, бедная…» И только о главном тетка Вера молчала — о Степочке, а Грация не хотела ей говорить, что нет Степочки: уехал, смылся, умер, подох, — от страха или еще по какой причине, неизвестно, но испарился с концами. Она ждала: вот-вот возникнет на пороге палаты с прозрачным кулечком подношений, но Степочка так и не открыл дверь — ни в послеоперационную, ни в общую, исчез с концами из пристанционного поселка, из ее жизни…

Танцевальная площадка была как бы вписана в неровное пространство между запасными путями, лежавшими позади Дома культуры. В самом Доме культуры шел какой-то громкий фильм — с выстрелами и ревом погони. А здесь — также оглушительно — играл оркестр; залитую черным асфальтом площадку вместе с танцующими то и дело полосовали желто-багровыми ножами фары-прожекторы маневровых локомотивов; раскатисто гремел голос диспетчера; короткие сиплые гудки перемежались пронзительными свистками; словно пустые тарелки, брошенные на металлический поднос, звякали, встречаясь друг с другом, буфера. И сильно пахло гарью. А вверху, над Домом культуры, висела обгрызенная черным облаком луна.

Все это Грация увидела и услыхала разом, когда остановилась передохнуть после недолгого, но трудного пути от теткиного дома к станции. Болела нога, колотилось сердце — сказывались два месяца в больнице. «Ничего, потерпишь, — мстительно подумала Грация. — Не барыня. Надо разгуливаться, подруга. Вперед, как велел доктор Вольский». И удивилась: почему это раньше все, что открылось ей сейчас, включая мысль о том, что зеленая сетчатая ограда спасает танцующих от пыхтящих и звенящих чудовищ с желто-багровыми глазами, проходило мимо ее внимания и как бы и не существовало вовсе?

Она свернула к известной всем дыре в заборе, не сомневаясь, что дыра эта, которой столько же лет, сколько и самой танцплощадке, существует поныне, и так и было, а перед дырой, увидела, выстроился караван из тонконогих девочек тринадцати-четырнадцати лет, не старше. Грация подошла — они обернулись и посмотрели на нее, как на дурную: ты-то куда? Но Грация спокойно выдержала этот вопрос и не прогнала девчонок, не полезла первой, а дождалась своей очереди к дыре в затемненной части танцевальной площадки, однако, как уже сказано, потерпела фиаско, которое следовало бы признать за предупреждение: не суйся! Несколько раз она пыталась исхитриться и протиснуть свое располневшее тело вместе с бывшими «колокольчиками» в узкое пространство для девочек-подростков, но, осознав, что сражение проиграно — и бесповоротно, направилась к кассе, подумав: слава богу, не стала отталкивать девчонок — вот бы повеселились их злые юные души, когда она пыталась оказаться среди танцующих «на халяву».

Пропуском на зеленую ограду ей стал клочок бумажки ценой в полтинник. Грация не была здесь четыре с лишним года, не надеялась встретить кого-то из знакомых, и это даже входило в ее планы, в лучший вариант. Никаких знакомых, дожидаюсь объявления: «Белый танец»! Дамы приглашают кавалеров!» и устремляюсь, стараясь, конечно, поменьше хромать, к самому видному, самому высокому и красивому кавалеру, пусть и выпившему, лишь бы держался на ногах. Кавалер не посмеет отказать; она коротко наклонит перед ним голову, потом заглянет в глаза и, не теряя времени, положит свою ладонь на его плечо. А там заиграет оркестр — и середина асфальтового пятачка заполнится парами, Грация вместе со своим обескураженным кавалером окажется в народной гуще. Значит, жребий брошен, останется лишь держаться прямо и терпеть боль, какой бы головокружительной она ни была. А после «белого танца» можно и покинуть этот зал, расположенный на вольном воздухе, под черным небом и обгрызенной луной, потому что задуманное свершится — и начнется новая жизнь: с ногой, которая на полтора сантиметра стала короче, но даже танцевать и то не мешает.

Грация сжала в кулаке билетик и приготовилась ждать неподалеку от входа того самого танца, когда дамы, откинув девичью скромность, самостоятельно выбирают себе кавалеров. Туман, застивший ей глаза, постепенно рассеивался: уходила боль, разжижалось нервное напряжение. Но, к сожалению, вместе с ними Грацию покидали смелость и решительность. «Ты чего это придумала, дуреха? Кому и что собираешься доказать? — пульсировали в ней вопросы. — Хочешь, чтоб над тобой всласть посмеялись? Тоже мне Майя Плисецкая из отделения травматологии и ортопедии Боткинской больницы!» Но ответить на эти вопросы Грация не успела, потому что, оглядевшись, засомневалась: а туда ли я попала? За эти годы, пока она, по словам Катьки Хорошиловой, которая собиралась выйти замуж за офицера и уехать с ним в дальний гарнизон, любила, а больше страдала, на танцплощадке что-то произошло. Никаких пар теперь не было и в помине: все танцевали вместе, в одной куче, но и каждый сам по себе. Взлетали, извиваясь змеями, руки, сложнейшие пируэты совершали ноги танцующих. Парень в пестрой рубашке, расстегнутой до пупа, наклонившись назад, изгибался в немыслимом стремлении достать затылком асфальт и тряс при этом плечами, словно хотел от них напрочь избавиться. Другой молодой человек лениво переминался на месте, едва отрывая от площадки подошвы заграничных кроссовок, и лицо у него было, как у лунатика: замерзшее на полпути между сном и явью. «Эй, — сказала себе Грация, — а ну вернись в доисторическую эпоху, где остался твой «белый танец». Но, видно, завод еще действовал, мотоцикл не кончил тарахтеть, и вдруг Грация, как бы наблюдая себя со стороны, обнаружила, что находится в этой толпе, чуть ли не в самом центре шабаша, а ее руки и ноги совершают приблизительно те же движения, что и у других, подчиняясь не мелодии, а лишь ритму. И подбородок вскидывается, как у всех. И взгляд стал замороченным. И уже ни сомнения, ни страх не подступали к ней. И никакого стыда она не испытывала, потому что перед кем стыдиться, если каждый занят собой и все чужие друг другу, а танец не сближает — он разъединяет, обособляя и рождая безразличие. И тогда Грации почему-то вспомнилась воронья стая на городской свалке, расположенной неподалеку от институтского общежития. Она не раз следила за нею: такое же, как здесь, неупорядоченное движение и бессмысленность. А подумав об этой стае, Грация обрадовалась: именно в подобной обстановке — разъединенности, броуновского движения и «самообслуживания» — ее хромота не имела ну абсолютно никакого значения.