Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов - [92]

Советские редакторы утверждали, что «текст находится между 31-й и 32-й главами…». Эткинд высмеял неуклюжую уловку: «Как так — между главами? Разве бывает так, чтобы некая глава находилась между двумя идущими подряд главами? Между главами могут стоять разве что звездочки. А выброшенный текст — вовсе не „фрагмент“ (вторая неправда), а нормальная глава, носящая № 32».

Редакцию «Октября» Эткинд пытался, можно сказать, усовестить, демонстрируя механизм уловки. Было, по его словам, «в этой лжи нечто унизительное, вызывающее у читателя чувство стыда».

Ну а далее предложено объяснение одной из причин, обусловивших редакционную уловку. Это поэтапная отмена цензурных запретов. Допустимо, полагал Эткинд, что «в марте напечатать главу об антисемитизме было нельзя, а в сентябре уже стало можно».

Был и другой фактор. Советские читатели, располагавшие заграничным изданием романа или его самиздатовскими копиями, заметили уловку, возмутились и слали в редакцию не благодарственные, а гневные письма. И с этим уже приходилось считаться — пресловутая «гласность». Вот и сочинили редакторы отговорку. Наспех.

Эткинд же не только выявил фальсификацию. Подчеркнул: «Глава 32 должна была задеть власть имущих за живое именно потому, что болезнь, о которой идет речь, еще не прошла. Напротив, болезнь жестоко обострилась. Дело в том, что в послевоенное сталинское время, на фоне истерически-националистического бахвальства и партийной демагогии, призывов к бдительности, пропаганды ненависти к буржуазному миру и презрения к его распаду, к разложению и ничтожному индивидуализму Запада, на фоне всего этого идеология антисемитизма выглядела, можно сказать, почти естественно; тем более что идеология эта, будучи расовой, маскировалась под классовую».

По Эткинду, «болезнь жестоко обострилась». И действительно, его читатели знали, что антисемитского характера публикации в советской периодике конца 1980-х годов — не редкость. Соответственно, отмечено: «Слишком уж актуально звучат многие утверждения Гроссмана сейчас, почти через три десятилетия после того, как был написан роман».

Впрочем, итоговые выводы оптимистичны. Эткинд заявил: «Изъятие главы 32 из романа „Жизнь и судьба“ в марте 1988 года хочется рассматривать как отрыжку прежней, навсегда миновавшей эпохи „всемирной реакции“. Публикация же этой главы пять месяцев спустя, несмотря на все малые тактические неправды, которыми эта публикация окружена, есть признак стремительно развивающегося процесса оздоровления. Признание того, что общество в самом деле возрождается и диктует издателям свои законы».

Так ли было тогда — другой вопрос. А с точки зрения эдиционной практики существенно, что Эткинд не раз уличил советскую редакцию в подлоге. Нашел улики скандальные.

Он доказал, что редакция «Октября» не только упорно избегает упоминаний о заграничном издании гроссмановского романа, но еще и не может объяснить, какой источник воспроизведен в журнале.

Разумеется, в СССР мало кто прочел статью Эткинда. А вот за границей она была известна многим.

Читатели сами пришли к выводам, неутешительным для редакции «Октября». Не было сомнений, что там использовали как основу публикации не рукописи Гроссмана, а книгу швейцарского издательства. Вот этот текст советские редакторы сокращали и правили, точнее, искажали, сообразно актуальным цензурным установкам.

Поиски источника

Судя по воспоминаниям современников, многие в СССР тоже обнаружили следы цензурного вмешательства в публикации «Октября». Причем самостоятельно их выявили.

Об этом рассказывал, например, писатель и журналист В. Т. Кабанов. В 1987 году он стал главным редактором тогда же созданного издательства «Книжная палата». Тринадцать лет спустя опубликовал мемуарную книгу «Однажды приснилось: Записки дилетанта»[171].

Кабанов, согласно мемуарам, считал первоочередной задачей публикацию так называемой возвращенной литературы. И публиковал — по мере сил и возможностей. Так, в 1988 году выпущено первое советское книжное издание романа «Жизнь и судьба»[172].

За основу была взята журнальная публикация. Готовила новое издание, как отметил мемуарист, его жена — «редактор книги Ирина Львовна Кабанова».

Редактором книги она стала по его же просьбе. И причина была неординарной.

Согласно Кабанову, он и жена обсуждали публикацию в журнале «Октябрь». У обоих сложилось тогда «странное впечатление. Роман как будто гениален. Как будто? Вот именно. Ощущение гениальности полное, а подтверждения полного нет. То ли это не отшлифованный, не окончательный еще вариант, то ли рукопись найдена на чердаке, частично съеденной мышами… При этом все, любое — может быть: ведь автора уже нет более двадцати лет».

Имелись в виду не только цензурные изъятия. Еще и редакторское вмешательство — на уровне стиля. Так называемая вкусовая правка. Кабанов подчеркнул: «И все-таки я уже знал, что книгу надо делать. А после наших хождений по лабиринтам журнального текста я и другое знал, — что подготовку книги могу доверить только Ирине. Редакция у нас в издательстве чудесная, но так чуять текст — это совсем другое и редко бывает. К тому же в издательстве план, графики, сроки. Нет, тут необходим сторонний, свободный человек. Свободный, к тому же, в иных, и более высоких, смыслах».