Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов - [75]

В статье, точнее мемуарах, Сарнов не упоминал книгу Гаррардов. Сообщив об известном «давно и хорошо», отметил: «Но мало что известно о том, как развивались события уже после того, как рукопись (микрофильм, пленка) романа оказалась, наконец, на Западе».

Такую, значит, лакуну собрался заполнить Сарнов. Вот и добавил — про микрофильм: «Переправили его Войнович и Сахаровы за границу в 1975-м. И почти сразу мы узнали, что посланный в виде пленки текст романа до тех, кому он был адресован, дошел».

Как «узнали» пояснено тут же. Сарнов заявил: «Говоря „мы“, я имею в виду узкий круг (узкий — в России) читателей „Континента“. Уже в 1976-м на страницах этого журнала появились две главы из каким-то чудом вдруг оказавшегося на Западе арестованного гроссмановского романа. Главы эти, к сожалению, мало что говорили о масштабе и выдающихся художественных достоинствах утаенного от читателя произведения».

Значит, Сарнов решил, что опубликованы лишь две главы романа. И только в 1976 году.

Далее приведены суждения аналитического характера. Сарнов заявил: «Тот факт, что редактор „Континента“ выбрал для публикации именно эти, едва ли не самые бледные и невыразительные главы пропавшего романа, наводил на мысль, что, публикуя их (не опубликовать все-таки не мог), он хотел как-то смикшировать, приглушить значение этого события».

Максимову почти саботаж инкриминирован. Правда, инвектива — не в форме утверждения. Сарнов оговорил, что сам характер континентовской публикации «наводил на мысль» о злом умысле редактора. И констатировал: «Тем не менее, две главы из романа были все-таки напечатаны. И впервые на страницах печати появилось новое авторское его заглавие: „Жизнь и судьба“».

Далее опять характеризуются действия континентовского редактора. Сарнов заявил: «Ограничившись публикацией двух, мягко говоря, не самых сильных глав гроссмановского романа, полный его текст Максимов послал Карлу Профферу, сопроводив его, надо думать, не слишком горячей, можно даже предположить, что скорее кислой, рекомендацией».

Почему «надо думать», что рекомендация была «кислой», — не поясняется. Лишь подразумевается: окажись она другой, Проффер бы опубликовал гроссмановский роман, а издатель принял иное решение.

Вот на этом, по Сарнову, все закончилось. И мемуарист решил при удобном случае выяснить причины, обусловившие итог, вроде бы неожиданный. В личной беседе с Проффером «спросил у него, почему он не напечатал роман Гроссмана. Он ответил: „Сам я его не читал, а мои сотрудники, которые прочли, сказали, что это не интересно“».

Мемуарист не сообщил, где и когда он задал вопрос американскому издателю, специализировавшемуся на публикациях эмигрантов и диссидентов. Умолчание о дате симптоматично — как в случае с посещением Лиснянской квартиры Войновича.

Допустим все же, беседа — при личной встрече — состоялась. И Проффер на самом деле объяснил Сарнову, почему решил не публиковать гроссмановский роман. Сослался, если верить мемуаристу, на мнения сотрудников издательства.

Но тогда Максимов тут ни при чем. Он в профферовском издательстве не работал.

Похоже, запутался Сарнов, интерпретируя книгу Войновича. Некуда вроде бы вставить рассказ о своем участии, однако сумел. Вот тут опять путаница вышла. Потому как не был участником. И свидетелем тоже.

Уместно предположить, что встреча с Проффером и разговор о романе «Жизнь и судьба» — просто вымысел. Такой же, как история про копирование гроссмановской рукописи в квартире Сарнова.

Судя по его статье, он цель поставил: доказать, что Максимов противился изданию гроссмановского романа. Но аргументы подобрал неудачные.

Из его рассказа следует, что не только континентовский редактор не проявил энтузиазм. Сарнов отметил: «Я бы не стал попрекать Максимова тем, что он не передал текст романа какому-нибудь другому русскому издателю. Кому еще, кроме Проффера, мог он его передать? Ведь все (почти все) другие русские издательства в то время уже контролировались Солженицыным. А Солженицын исходил из того, что во второй половине века на свет может явиться только один великий русский роман. И этим единственным великим русским романом, разумеется, должно было стать его „Красное колесо“».

Вот, значит, еще один виновный. Тут бы и пояснить, какой же «факт» очередной раз «навел на мысль». И Сарнов несколько смягчил инвективу: «Не стану утверждать, что Солженицын сам вмешался в это дело, каким-нибудь личным распоряжением преградил гроссмановскому роману дорогу к читателю. Но ему и не было нужды лично в это вмешиваться. Все это без всяких слов и специальных распоряжений понимала и из этого исходила вся его идеологическая обслуга. Гроссман им был „не свой“, и одного этого было уже вполне достаточно».

Если Сарнову верить, Максимов постольку опубликовал лишь «две главы» романа Гроссмана, поскольку лоббировал интересы Солженицына. Вполне сознательно и последовательно континентовский редактор препятствовал книжному изданию. Таким же лоббистом оказался и Проффер. Или — кто-нибудь из его сотрудников.

Теперь суммируем все сказанное мемуаристом. И сопоставим с библиографией.