Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов - [39]

Знакомая ситуация. Та же, что в случаях с Дудинцевым и Гинзбург.

Сусловская интрига опять не удалась. Мишенью был Твардовский, а не автор «романа-анекдота».

Что до упомянутого анонса, так его история Войновичем изложена много лет спустя. Речь шла о допустимом и обычном литераторском приеме: «Свою главную книгу я задумал в 58-м году, а писать начал в 63-м. Очень скоро понял, что этот замысел заведет меня далеко. В надежде легализовать его, я уже на начальной стадии заключил с „Новым миром“ договор на роман „Жизнь солдата Ивана Чонкина“. В заявке немного схитрил, сообщив, что собираюсь написать роман о простом солдате, прошедшем всю войну и дошедшем до Берлина. Схитрил, но не соврал. Сюжет был задуман именно таким, каким он вышел, а то, что образ солдата получится у меня не вполне совпадающий с хрестоматийно-советским, так этого я никому не обязан был сообщать. Если бы я с самого начала сказал, что моим героем будет нелепый, маленький, кривоногий и лопоухий солдат, не видать бы мне договора, но он был со мной заключен, и я получил аванс, весьма, впрочем, скромный»[82].

Аванс пришлось вернуть. Даже к началу 1968 года роман еще не был дописан. Это, подчеркнем, обычный случай.

Кстати, в том же октябрьском номере 1963 года есть и другие анонсы, нереализованные в предусмотренный срок. К примеру, указано, что планируется опубликовать «повесть Г. Владимова „Три минуты молчания“ — о рыбаках, ведущих промысел в Атлантике».

На самом деле Г. Н. Владимов завершил работу почти на пять лет позже обещанного срока. «Новый мир» опубликовал «Три минуты молчания» в 1969 году[83].

Ситуация, подчеркнем, обычная. Редакция «Нового мира» выдавала авансы популярным авторам, не дожидаясь предоставления рукописей.

Войнович, по его словам, в 1968 году передал рукопись романа о солдате Твардовскому. И тот категорически отказался ее печатать, о чем сообщил автору лично.

Нет оснований полагать, что Войнович сам отправил за границу рукопись. Знал он, чем рискует: за несанкционированной иностранной публикацией могло бы следовать исключение из ССП, а это подразумевало бы завершение карьеры литератора. Не печатали бы его на родине. В дальней же перспективе — арест.

Положение Войновича и так было сложным. Он к весне 1969 года — известный прозаик, драматург, поэт, однако публиковался уже крайне редко из-за того, что неоднократно подписывал обращения в защиту диссидентов. Выручала работа с известными режиссерами, сценаристами, вот и жил на гонорары за инсценировки и сценарии.

По словам автора крамольного романа, к заграничной публикации мог быть косвенно причастен его знакомый — Ю. З. Телесин. Математик, диссидент, шахматист, он, «прочтя мою рукопись, пришел в восторг и сам ее перепечатал, впрочем, спросив у меня разрешение. Я, по свойственной мне беспечности, разрешил, не просчитывая, что может случиться дальше. И вот случилось! Рукопись бесконтрольно гуляла по рукам, в конце концов, попала за границу и напечатана в журнале, считавшемся самым антисоветским. Моего согласия никто не спрашивал и никто не был обязан — Советский Союз еще не присоединился к Женевской конвенции».

Такова гипотеза Войновича. Ее нельзя отвергнуть как вариант невероятный в принципе. Однако нет сколько-нибудь достаточных оснований полагать, что Телесин причастен к отправке рукописи за границу. Гораздо более вероятно другое: это произошло без его ведома и/или участия.

Подчеркнем еще раз: нет сведений о следственных действиях в связи с отправкой рукописи за границу. Допустим, Войнович не пожелал сообщить, как его о том расспрашивали в КГБ. Но о допросах сотрудников «Нового мира» тоже не известно ничего. И это — вопреки прозрачным намекам в «Гранях».

Добивались же от Войновича покаяния. Разумеется, в печати. О чем автор крамольного романа и вспоминал через много лет: «Старое это прошлое, давным-давно быльем поросло, и многих подробностей я уже, конечно, не помню, но помню только, что все лето 1969-го, и осень, и зиму, и следующее лето меня куда-то вызывали и не то чтобы допрашивали, но льстили, соблазняли посулами и пугали последствиями, что если я не покаюсь, не „разоружусь перед партией“, к которой я не имел отношения, не признаюсь публично, что написал повесть очернительскую, клеветническую, антисоветскую и даже хуже того (я-то думал, что ничего хуже не бывает) — антинародную, то последствия для меня будут хуже, чем плохими. А вот если разоружусь и признаюсь, то все будет прекрасно».

Значит, в ЦК партии выбрали пастернаковский вариант. Подразумевалось бы, что покаявшийся сам и отправил рукопись заграничным издателям.

Суслова вряд ли интересовал Войнович как таковой. Но если бы он покаялся, то отказ КГБ от расследования в «Новом мире» был бы хоть как-то обоснован. Опять же унижение автора крамольного романа — урок всем писателям. А заодно и мера превентивная, исключающая дальнейшую публикацию «романа-анекдота». Если уж сам романист признал клеветнической свою книгу, так и печатать ее незачем.

Войнович от покаяния отказывался, но до поры это роли не играло. Мишенью оставался Твардовский. Новомирский главред упорствовал, каяться тоже не спешил.