Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х — 2010-х годов - [106]

Как формировались единицы хранения в ЦА ФСБ РФ — неизвестно. В РГАЛИ гроссмановские рукописи были переданы без светло-коричневых папок. Но — разложенные по экземплярам романа.

Уместно подчеркнуть, что гроссмановские материалы стали доступными недавно. Сотрудникам РГАЛИ потребовалось немало времени для научного описания этих документов. В итоге — новая опись фонда: девяносто шесть единиц хранения[187].

Отметим, что не все экземпляры романа снабжены титульным листом. Нет его, нет и заглавия.

Среди изъятых экземпляров романа есть и снабженные титульным листом. Однако не на каждом после заглавия — посвящение матери автора.

Есть среди изъятых рукописей и, так сказать, комплектные. На титульном листе — после заглавия — посвящение, как в том экземпляре романа, что Гроссман передал Лободе.

Кстати, в РГАЛИ из архива ФСБ РФ попали не только материалы, изъятые у Гроссмана. Есть и, как говорят архивисты, отложившиеся в фонде.

Относится к таковым и подборка вырезок из периодических изданий. Это статьи о Гроссмане, печатавшиеся на исходе 1980-х годов. Значит, в КГБ чуть ли не до распада Советского Союза был «вопрос на контроле».

Результаты анализа материалов, переданных из ЦА ФСБ, позволяют объяснить ряд противоречий в комплексе мемуарных свидетельств. Правда, объяснения можно пока формулировать лишь в форме гипотез.

Начнем с основного свидетельства, приведенного в автобиографической книге Войновича. Это приложение к основному тексту — письмо, адресованное Боннэр: «Вот тебе вкратце полная история того, как рукопись попала ко мне и что было дальше».

Войнович, как отмечено ранее, сообщил, что рукопись получил от Липкина, ее пришлось фотографировать без помощников, вот и не был уверен, качественна ли копия. И «стал думать, кто и где мог бы сделать дубль. Кто — я так и не придумал, а где — я решил, что из диссидентских домов надежнее вашего нет».

Общие знакомые были. Взяв одного из них в качестве сопровождающего, Войнович, по его словам, отправился к Сахарову и Боннэр. О самой процедуре копирования не сообщается в письме. Сказано только, что «на Запад попали две пленки: одна моя, другая ваша».

На письмо Войновича ссылается и Боннэр в мемуарах о Сахарове, опубликованных журналом «Знамя». Как говорится, показания совпали. Это, однако, не означает, что все так и было.

В книге Войновича письмо не датировано. И Боннэр в мемуарах тоже дату не указала. Это странно.

Осталось неясным, когда и в силу каких причин Войнович решил письменно рассказать Боннэр цитированную выше историю. Да и сама версия сомнительна: ведомый диссидент отправился в гости к другому, еще более известному, прихватив тысячестраничную рукопись арестованного романа. Словно бы и не подозревал о возможности слежки.

Подчеркнем вновь, что «верится»/«не верится» — не аргумент. Но есть и другие.

Допустим, Войнович рискнул. Как раз ему решимости не занимать. Но ведь и здравого смысла тоже. Рукопись не стал бы опасности подвергать.

Предположим, отправился к Сахарову без рукописи, договорился о копировании, а потом и материал передал — с кем-либо из друзей или знакомых. Это более вероятно. Однако такой вариант не описан в книге Войновича.

Неважно, верен первый вариант или второй. Тут важно, что происходило до сих пор не объясненное.

Копии гроссмановской рукописи, отправленные, по словам Войновича и Боннэр, только Максимову как редактору «Континента», попали в редакции посевовских журналов. Такое не должно было случиться.

Допустим, редакторы эмигрантских изданий договорились. Максимов, не извещая Сахарова, Боннэр и Войновича, передал гроссмановские материалы — все или часть — коллегам из Германии. Потому, соответственно, публикация романных глав началась почти одновременно в трех журналах.

Но осталась еще одна загадка. В редакциях трех эмигрантских журналов поначалу решили, что печатают главы второй книги романа «За правое дело», а потом читатели были извещены о другом заглавии — «Жизнь и судьба».

Одновременность той ошибки нельзя объяснить договоренностью редакторов. И есть три свидетельства: к заграничным издателям попали копии неидентичных рукописей. Такое не могло бы случиться, если Войнович и Сахаров копировали один и тот же экземпляр романа.

Вернемся теперь к цитированной выше дневниковой записи жены Кабанова. Автор, рассказав о сарновском заявлении относительно рукописи Гроссмана, сообщила, что как раз тогда

«приехал из Германии Войнович. Заставила Бена познакомить меня с ним. Спросила:

— Кто фотографировал?

— Сахаров.

Набираюсь наглости, звоню Андрею Дмитриевичу.

— Да, с Твердохлебовым, запершись в ванной, фотографировали листы, но все вышло плохо, оттуда дали знать, что нечитаемо, фотографировали снова…».

Вот на этом месте рассказ Сахарова и прервала жена. По словам Кабановой, раздался «голос Боннэр: Ты все не так рассказываешь… Ты ничего не помнишь… Дай мне трубку. И подробности, подробности — быстрым громким, хрипловатым голосом».

Подробности Боннэр привела и в цитированном выше интервью для немецкого документального телефильма. Яркие, запоминающиеся. Создающие впечатление достоверности. Но в данном случае одинаково важно рассказанное Сахаровым и то, что он не успел рассказать из-за вмешательства жены.