Книжные полки укоризненно зияли пустыми глазницами, а этажом ниже начинался обычный шабатный скандал между пьяненькой репатрианткой из Бердичева и ее половозрелой дочерью, этакой спелой крупитчатой дамой с брюликами в пунцовых ушках, — в автобусе дама доверчиво вжималась в меня огнеупорным бюстом и шепелявым языком неразвитой девочки, неожиданно трогательным, делилась бесконечными откровениями об «этих сволочах», мужчинах, местных альфонсах и дон хуанах.
К ближайшей от нас сефардской синагоге уже подтягивались прихожане — в парадных одеждах, с просветленными лицами, — два полноводных ручейка, почти не соприкасаясь, стекали параллельно друг другу, — оливковокожие, щеголяя беглым галльским акцентом, — выходцы из Алжира, Марокко и Туниса, и рыжебородые йеки и англосаксы, погруженные в бесконечные богословские прения, позабывшие в этот благословенный день и час о бренном и сиюминутном.
Я тоже любила этот день и этот час, — слоняясь по пустырю, вела бесконечные диалоги, вопрошая в густую синеву не без должного пиетета, — скажите, рабби, — либо просто молчала, вслушиваясь в монотонный гул голосов, — что-то, несомненно, происходило в это мистическое время суток, — во всяком случае, дорога к Нему от нашего пустыря была наикратчайшей, — стоило протянуть руку и коснуться первой звезды, взошедшей так пунктуально по иерусалимскому времени, — ни секундой позже и ни секундой раньше.
* * *
Он улетал первым, под утро, и мне предстояло сутки провести в осиротевшем помещении, перекликаясь с эхом, по кирпичику разбирая бумажный очаг, будто в безумном калейдоскопе прокручивая фрагменты последнего путешествия, — пожирательница туалетной бумаги, методично отматывающая рулон за рулоном, поглядывающая на столбенеющих пассажиров с кокетливым превосходством, — парочка столичных геев, выгуливающие игуану по имени Маша, — пожилая проститутка, говорящая по-испански, — Мадрид, Мадрид, — я из Мадрида, — женщина прикладывала щепотку из сложенных пальцев к груди и жалко улыбалась, обнажая клавиши длинных зубов, — но все было вранье — не было никакого Мадрида, а только южный Тель-Авив, соленый, пестро-базарный, иссеченный велосипедами, острыми каблучками, отполированный фланирующими по набережной пикейными жилетами, — впадающий в пыльную кому на время сиесты, — удушливолипкий по утрам, сверкающий огнями глубокой ночью, грохочущий дискотеками, пульсирующий сиренами «скорой помощи», завывающими денно и нощно, — город-призрак, город-искуситель, город-соблазн.
Он улетал первым, — ничего, — бормотала я, пытаясь усмирить дрожь в коленях, — проводив отъезжающее такси, я поднялась в дом и рухнула без сил. Была ночь, было утро, день последний. Сутки, чтоб улететь. — Сутки, чтобы остаться.
Нам нужно спасаться поодиночке, — неуверенно прошептала я, спускаясь по трапу в промозглую темноту ноября.
Рыжая такса, коренная израильтянка, рожденная ба-арец[34], яростно рвала когтями дверцу клетки, не подозревая, что «молоко и мед» остались позади, за тысячи километров отсюда.
