Пепел и песок - [10]

Вижу сквозь бледный огонь лик Александра Первого на дрожащей гравюре. Александр преображается. Сперва он становится похож на соседа, мастера похмельной резьбы по дереву, потом на прощальный миг предстает в окладе пепельной бороды. И исчезает.

Карамзин легко бьет меня прутом по рукаву новой темно-синей куртки из вчерашнего магазина «Спорттовары», оставляя неизгладимый след. (Бабушка, готовься!)

— Но в последнем томе есть все-таки нечто, — произносит он.

— Что?

— На последней странице. Давай прочитаю.

— Прочитай.

Карамзин поднимает со снега тяжелую книгу, распахивает на ветру, подносит к пламени в тазу:

— Ах, как светит! Ну, слушай.

И, склонившись над приговоренным к сожжению Шильдером, он неторопливо читает:

«Нам еще остается сказать несколько слов о народных слухах, распространившихся по России в 1826 году; они были вызваны неожиданной кончиной Александра Первого в Таганроге и необычайными обстоятельствами, среди которых совершилось восшествие на престол императора Николая Павловича. Характерной особенностью всех этих разнообразных сказаний является то, что все они сходятся в одном — утверждении, что Император Александр не умер в Таганроге, что вместо него было похоронено подставное лицо, а сам он каким-то таинственным образом скрылся неизвестно куда.

Постепенно народные слухи 1825 года умолкли, и современные о них письменные следы покоились в различных архивах, как вдруг во второй половине настоящего столетия неожиданно и с новой силой воскресли старые, давно забытые народные сказания. На этот раз они сосредоточились на одном таинственном старце, появившемся в Сибири и умершем 20 января 1864 года, как полагают, 87 лет, в Томске. Личность этого отшельника, называющегося Федором Кузьмичом, вызвала даже к жизни официальную переписку о некоем старике, о котором ходят в народе ложные слухи. Легенда, распространившаяся из Томска по Сибири, а затем и по России, заключалась в том, что Федор Кузьмич есть не кто иной, как император Александр Павлович, скрывавшийся под именем этого старца и посвятивший себя служению Богу; затем независимо от устных преданий стали появляться печатные сведения о чудесах и предсказаниях таинственного отшельника, в 1891 году появилась в Петербурге специальная монография о жизни и подвигах старца Федора Кузьмича, пережившая несколько изданий».

Карамзин кашляет, сморщившись от монархического дыма. Облизывает губы.

— Так… Это пропустим… Как же чадит. И самый финал: «Если бы фантастические догадки и народные предания могли быть основаны на положительных данных и перенесены на реальную почву, то установленная этим путем действительность оставила бы за собой самые смелые поэтические вымыслы; во всяком случае, подобная жизнь могла бы послужить канвою для неподражаемой драмы с потрясающим эпилогом, основным мотивом которой служило бы искупление. В этом новом образе, созданном народным творчеством, император Александр Павлович, этот „сфинкс, неразгаданный до гроба“, без сомнения представился бы самым трагическим лицом русской истории, и его тернистый жизненный путь увенчался бы небывалым загробным апофеозом, осененным лучами святости».

— Уф, устал. Все, в огонь! — И бросает последний том в страшный таз. — Как тебе? Федор Кузьмич! Царь превратился в бродягу. О, сюжет! Это я понимаю. Как весело, да? Что ты молчишь, бычок-песочник?

Он называет бычком-песочником меня. Назвал сразу, еще в первую встречу, когда возник из тени на мокрой простыне, что висела на тяжелой веревке посреди двора. (В тот же день случилось еще событие — взорвался ядерный реактор. Мне кажется, была связь между реактором и явлением Карамзина. Но не уверен.)

— Что ты молчишь?

— Этот старец…

— Что, понравилось?

— Да.

— Я не зря с тобою вожусь. Знаю, что вдруг может выйти толк.

Карамзин смотрит на меня глазами утопленника. Отгрызает опытным зубом левый ноготь и жует. Жует и смотрит. И произносит, гремя по тазу прутом:

— А хочешь развеселиться на всю жизнь?

— Хочу. А как?

— Ты станешь делать все то, что я тебе прикажу!

Школьный снег превращается в молочный коктейль из гастронома, что на улице Чехова. Коктейлем в блаженные дни запоя угощает нас папа Карамзина.

— Ты боишься, что ли? — Карамзин сплевывает в коктейль хитиновые останки.

— Я? Нет.

— Тогда клянись: будешь делать все, что я прикажу.

Самое ценное в коктейле — не выпить его раньше Карамзина.

— Нам по четырнадцать лет, — Карамзин стучит прутом по тазу. — В этом возрасте можно решить для себя все. И именно сегодня. Сейчас. В девятнадцать часов и тридцать шесть минут. Решай! Остается пять минут.

Карамзин сдвигает рукав черной куртки и показывает мне часы. Электронные часы, которые упали прямо к его ногам, когда он полгода назад пересчитывал трещины на асфальте у памятника Чехову. Карамзин говорил, что это подлинные часы Антона Павловича.

— Ты знаешь, какие были последние слова Чехова? — смеясь, спрашивает Карамзин. — Ich sterbe. По-немецки.

— Как? Хиштербе?

— Пусть будет так, если приятней. Хиштербе. Так что ты решаешь?

Его часы показывают 19:31.

15

Пусть мерцают эти цифры в зареве горящей истории, пока звучит мой голос за кадром.