— Марк, почему вы остановились?
Молчу. Я идол минутный. Величественный, как перед грозою.
— Марк, продолжайте скорее! Это же самый финал.
Пора. Продолжаю.
«Сперва как в дреме: будто грядет грандиозный трамвай. Так дрожит тротуар. У прохожих драматически трясутся головы и стучат зубы.
Но нет никакого трамвая. Дрожь превращается в гулкие колебания.
— Вон там! — вскрикивает мальчик, падая со скейтборда.
Все поворачиваются по вектору его вопля.
На закат.
Теперь это видит каждая тварь.
Песочная пирамида Московского государственного университета дряхлеет. Четыре его бастиона скрываются в бурой пыли. С самой вершины главного здания, со шпиля, с визгом срывается звезда в обрамлении гордых листьев лавра.
Один из прохожих крестится, шепчет: „Мать твою!“ и поспешно достает телефон, чтобы снимать бесценный крах.
Вкусный кусок Воробьевых гор вместе с трамплином, японскими туристами и осколками мраморной балюстрады двигается вниз, к Москва-реке.
— Черт возьми! — восклицает профессор уже стертой истории. — Моя кафедра!
В этот самый момент под облысевшими яблонями в искривленном от ужаса университетском саду лежат семь студентов, среди которых любимица профессора, Румина. На мгновенье наступает загадочное затишье. Студенты медленно поднимаются, словно ожившие помпейские статуи.
— Что это было? — кашляя, спрашивает Румина.
Ответ приходит сверху, с фасада. Всех семерых тут же придавливает каменным исполином с циркулем в божественных руках.
Профессор Бурново стоит на трамвайной остановке, полчаса назад он закончил семинар по прогнозированию исторических процессов. Румина должна была прийти к нему сегодня вечером.
— Землетрясение! Землетрясение! — люди хотят скрыться, исчезнуть из внезапного ада, но не в силах двигаться.
Большинство из них при этом уже держат в руках телефоны скорби, направленные глазками туда, где здание университета оседает, как ветхозаветный торт.
— Это не землетрясение, — профессор шатается на твидовых ногах. — Это мой просчет. Я не успел… — Он легко, как призрак, улыбается. — Ведь это и есть та самая Пирамида, о которой мне писали эти сволочи из „Союза Б.“. Так просто!
Больше он ничего не произнес, хотя рот его открыт и забивается пылью. Видимо, теперь безумный профессор хохочет, но за тектоническим гулом его уже не слышно.
Вертолеты МЧС не смеют приблизиться к контуру катастрофы, и пилоты лишь по-детски матерятся, что слышно сквозь густые помехи.
Над городом поднимается магический гриб пыли, его освещает закатное солнце и, будьте уверены, — такого зрелища не досталось даже пошляку Наполеону».
— Энде. Конец первой серии, — Я улыбаюсь и подбрасываю стопку листов вверх, к противопожарным датчикам. Жест я продумал заранее, отрепетировал под присмотром сверкающих глаз моего Лягарпа. Листы с мучительными вздохами разлетаются по кабинету. Этюд удается. Один лист любезно ложится точно на голову Эвглене Галимовне. Она снимает его, поправляет черную шаль и протягивает листок мне:
— Марк, дорогой, вы бы не разбрасывались!
Кроме нее, главного редактора компании МРТВ-кино, на тугих креслах расположены в римских позах мой вечный продюсер Йорген и еще двое молчаливых граждан, имен которых, пожалуй, даже не буду приводить: вряд ли они еще мне понадобятся. Один серый, другой серый. Два унылых гуся. Да и не помню я их имен. Я умею обходиться вообще без имен. Имя — прах, который я попираю своими кедами. Я получил монаршее право называть людей так, как мне выгодно. Как требует того мой тайный пакостник-драматург. Пусть будут пока обозначены, как два ШШ, — на каждого чёрта по четыре черты. Чем не щедрость?
Йорген убирает во внутренний карман вельветового пиджака курительную трубку: он держал ее, остывшую, в зубах все то время, что я артистично декламировал синопсис.
— Ну, как вам? — строго спрашивает Йорген ШШ.
— А не много трупов?
— Много? Разве это много, ну? А что может быть сильнее смерти? Рассуждая чисто эстетически, — Йорген достает из другого кармана новую трубку. — Только не произносите слово «любовь».
— Мы и не произносим.
— А этот жуткий финал — просто отлично.
— Хотя лично мне Румину жалко. — Эвглена Галимовна потягивается, шаль снова падает. — Кстати, кто ее будет играть, как вам кажется?
— Подождите, — Йорген трубкой ставит акцент. — Это дело шестнадцатое. Что вы вообще думаете про это?
— А что говорить? После долгого перерыва Марк написал шедевр. Не то, что бы это был синопсис в прямом смысле слова…
— А вы что хотели? — Йорген сладко хрустит пакетом с табаком. — Он писал это всю Депрессию. Оттачивал стиль. Можно было бы за это время и «Анну Каренину-2» сочинить.
— Я не возражаю! — смеется Эвглена Галимовна. — Мы привыкли к такой методе Марка… — Она поворачивается ко мне, шевелит пальцами в серебряных оковах. — Марк, а кто вы по образованию?
— Физик.
— Да? — серебряные пальцы блестят изумленно. — Неожиданно. Обычно сценаристы — это всякие филологи, историки… Ну и выпускники ВГИКа иногда…
— Очень курить хочется! — Йорген протягивает руку с трубкой, словно просит, чтобы в ее жерло положили несколько мелких-мелких монеток.
— Надо бросать курить! — требуют ШШ.
