Я сдержал улыбку — высота минуты обязывала. Думаю, если Надя сейчас спросит:
— А я-то здесь при чем?
Отвечу, играя раздражение:
— Ни при чем. Все правильно. Прощай.
И уйду, тяжко ступая по траве. Может, даже пилотку уроню. Шагов через пять спохвачусь: пилотка! Где? Ах, вот она!.. Подниму неловко. Выпрямлюсь. Голова упадет на грудь. Отрешенность сгуститься и станет похоронной. Любовь будет поругана. Разумеется, ею — Надей. И тогда я, как молодой вдовец…
В общем, вялотекущая шизофрения. Маниакально-депрессивный синдром Фомы Фомича Опискина. Плюс расстройство дикции: ну не выговаривает человек слово «нет». Что тут поделаешь!
Надя, понятно, ничего такого не спросила. Она посмотрела на меня с жалостью и сказала:
— Ты извини меня, ладно? Просто мне показалось, что… Извини.
Я обнял ее. Она ткнулась губами в шею. Где-то между нашими сердцами, как восточный кинжал лежала Галина.
— Колется, — вдруг виновато промолвила Надя. Я аж испугался: неужели чует? И поспешно сказал, прижимая ее еще сильнее:
— Тебе показалось.
— Ты сошел с ума! — хохотнула она. — Зачем ты меня давишь, если колется?
— Да кто? Кто колется?_ почти крикнул я.
— Да не кто, а что — твой комсомольский значок на закрутке.
— О, Господи!..
Я вспотел. Поцеловал Надю в губы и тут же замер. Беспокойное сердце комсомольца не грело. Пора было возвращаться в казарму.
— Тебе привет от мамы! — радостно рапортовала Надя.
Я кивнул. Она еще что-то сказала. Я кивнул энергичнее.
— Ну вот и хорошо, — прощебетала Надя.
Я кивнул так, что хрустнули шейные позвонки. Следующий кивок, видимо, грозил мне хлыстообразной травмой. Расставание подоспело вовремя. Но отношения продолжались. Хотя больше с Надей мы не виделись.
По-моему, это классический пример незаконченности. В духе советского кинематографа: герои тянутся друг к другу устами — экран темнеет.
Вымарывать героев иногда мене глупо, чем их писать. И делать это можно по-разному. Детективщик, возможно, убрал бы Надю каким-нибудь изуверским способом, типа изнасилования с летальным исходом. Главный герой, то есть я, проплакал бы всю ночь в подушку. Злодеем оказался бы кто-то до боли знакомый, например, прапорщик Цыганов, обмывавший в день преступления удачную коммерческую сделку — продажу казенных матрацев. Мало ли…
Но у меня Надя исчезает как-то обыденно и по частям. Сначала пропало изображение. И пару раз я домысливал его по голосу, искаженному телефоном и грустневшему с каждой фразой. Потом, в один из выходных, исчезла и эта призрачная связь.
Надя позвонила с КПП. Вася Федулаев, дневальный, взял трубку.
— Скажи, что меня нету — махнул я.
— Он не может, — достаточно авторизовано перевел Вася. — Спит, пьяный вдупель.
Это уже было совсем лишнее. Надя пропала. Поверить в мой юношеский алкоголизм она не могла. Тогда мое лицо выглядело лучше, чем я сам. Теперь мы, конечно, сравнялись. Собственно это случилось еще в Ленинграде. И легко выявляется по паспорту, который ныне претендует на звание семейного альбома, где рядом с фотографией сына помещен для наглядности портрет отца.
А ведь всего-то четыре года разницы между двумя фотовспышками! Такое впечатление, что первые университетские курсы я просидел в Алексеевском равелине…
