Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [84]
Символическая вещь – реликвия, памятник, произведение искусства, фетиш – принадлежит именно к разряду неотчуждаемых вещей. Отсюда их повышенная против цены и стоимости ценность, их способность мучить нас воспоминаниями или радовать, даруя возвышенные чувства; их способность взаимодействовать с нами, как бы будучи личностями, вызывая чувства и желания, которые обычно мы дарим другому человеку; это вещи, которые для нас имеют ценность личную, objets-personnes, материальные носители живого прошлого. Но является ли прошлое неотчуждаемым от нашего бытия сверхценным даром или, наоборот, перверсивно неотчуждаемой навязчивостью, объектом демонической обсессии вроде неразменного рубля из детской сказки?
Выше я попыталась показать хотя бы частично процесс культурного строительства в довоенном СССР с точки зрения попыток освобождения символической вселенной социализма от фетишизма товарного производства и потребления, с одной стороны, и от диктата неотчуждаемых, высших ценностей, сверхценных вещей-даров-personnes – с другой. Не случайно при переводе «Капитала» столько копий было сломано в отношении слов с корнем Wert-: не только на словах, но и в том, как власть распоряжалась собственностью, отчуждая ее в одних формах и немедленно переучреждая, то есть реставрируя (ре-инстаурируя) в других формах, мы видим ту же тенденцию: переформулировать ценность в терминах стоимости (Богданов и Троцкий), обменную ценность – в терминах необходимого средства для продолжения жизни (Арватов; платоновский Саша Дванов признает такую необходимость «отдаленной») или найти для неотчуждаемой ценности заведомо отчуждаемое применение, которое отодвигает грозящее ценности немедленное уничтожение (охрана-реставрация памятника, изобретение Грабаря). Уже совсем прямолинейно избавляется от «неразменного рубля» сталинская администрация, отдавая бесценные эрмитажные вещи за бесценок в обмен на станки, оружие и престиж в ходе секретных продаж конца 1920-х – середины 1930-х годов, «растворяя» их в безразличном медиуме денег в качестве «всеобщей формы стоимости». Исторические обсессии путинского режима принимают все более болезненные формы и в ностальгических настроениях широкой публики, и в делириозных проектах менеджмента прошлого со стороны власти. В них мы можем наблюдать еще один цикл возвращения прошлого как «неразменного рубля», обменять который без остатка добавленной ценности на что-то полезное при социализме так и не удалось – а вместе с рублем и постоянное возвращение столь же неразменной, не возмещаемой, неотчуждаемой, вечной утраты.
8. Реставрация-реституция. Память в эсхатологическом измерении
О блокаде времени в циклической смене деструкций и реконструкций
«Геноцид, лагеря, катастрофа армян, Шоа евреев, Хиросима и Нагасаки, сталинские депортации, обстрел, напалм, дефолиация, горящие нефтехранилища, газовые атаки против курдов»; клич революции «разрушим!»; «мы прославим войну» (Маринетти); «мы должны стать разрушителями» (Ницше); «разрушение – моя Беатриче» (Малларме); «инстинкт разрушения» (Фрейд); «деструктивный характер» (Беньямин)… «Деструкция стала фактом культуры и цивилизации», – констатирует Жан-Люк Нанси.
…От соборов до небоскребов создание конструкций ‹…› было нашим мотивом – широкий жест строителя, жест власти и господства. Но всякая конструкция покоится на руинах или служит убежищем от сил разрушения. [Послевоенная] «реконструкция» ‹…› не означала возобновления того, что было раньше, но свидетельствовала лишь о факте налета деструкции. ‹…› Деструкция поражает, опустошает, равняет с землей и делает неузнаваемой постройку, композицию, структуру ‹…› вырывает из почвы и растворяет то, что связывает, соединяет воедино то, что позволяет возникнуть целому. Деструкция нацеливается на всякую связь, всякое единство как таковое[399].
В истории, которую я разбираю ниже, вновь встает проблема неотчуждаемости вещей и вопрос о реставрации как форме своего рода нравственной реституции в том расширенном смысле, в котором о реституции говорит Деррида, обсуждая конфликт интерпретаций в отношении башмаков Ван Гога[400]. Требование реституции – это акт призыва к справедливости: так в горизонте реставрации возникает идея справедливости как нечто третье, не сводимое ни к художественной правде, ни к исторической истине, но имеющее отношение и к тому и к другому. Послевоенное восстановление ленинградских пригородных дворцов жителями города – эпизод именно такого рода, когда требования реституции выходят далеко за ее юридические и экономические рамки в смысле возвращения культурной собственности, хотя развивалась эта история именно в этом контексте и в общем движении послевоенной реконструкции. Здесь в повседневном труде воссоздания утраченного апеллируют к высшему суду и вкладывают себя в свою работу, как в заведомо невозможную для выполнения, но необходимую миссию, подобную той, которую Пауль Целан назвал «свидетельствованием за свидетеля» и субъектом которого является Niemand, «Никто»[401]. Этот эпизод практической, повседневной эсхатологии в воссоздании Екатерининского дворца в Царском Селе по следам исторически и антропологически беспрецедентной тройной деструкции и тройной гибели мира: в массовой голодной смерти, в тотальной войне и в тотальном терроре. Идея «воссоздать» руины Екатерининского дворца без каких бы то ни было компромиссов со здравым смыслом, не считаясь с затратами, и при этом «полностью», в «первоначальной целостности» и «в первоначальной подлинности», уже сама по себе свидетельствует о тотальности той деструкции, которую претерпел Ленинград как тело и как сообщество, как распавшаяся связь времени и места, как вывих истории (
