Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [83]

Однако принудительная бедность советской России, провозглашенная как принцип политэкономии социализма, при всех своих инспирациях и чрезвычайных формах не была и исключением из логики модерности. Экзистенциальная бедность (бедность опыта) – это отличительная особенность субъекта – современника революционных, военных и экономических кризисов империализма[395]. В сложной структуре желаний, которыми движется культ памятника, бедность опыта сказывается в фетишизме, посредством которого массовый индивид пытается утолить исторический голод. Недостижимое и утраченное прошлое превращается в ценность, с помощью которой пытаются компенсировать зияющую неполноту настоящего, ту антропологическую нищету, в которой истощение традиции и опыта протезируется аффектами, деньгами и технологиями, а ценность протезируется полезностью – например, в целях народного образования, культурной дипломатии или патриотической пропаганды.

Так в теле коммунистической морали стали заводиться «пережитки» в обличье подпольных коллекционеров и спекулянтов ценностями, а в теле экономики потребностей – пузырьки «субъективной ценности», в которых сохранялся на протяжении всего советского времени и, периодически реставрируя собственные теории и практики, жил своей жизнью – и, видимо, живет по-прежнему – «долгий», очень долгий девятнадцатый век.

Реванш, или О том, что прошлое – как неразменный рубль

Революция начинает с того, что отказывается от наследства, от ценностей вообще и от ценностей прошлого и организованным насилием массово отчуждает собственность имущих, тем самым декретируя всеобщее равенство в материальной и духовной нищете. Культурная революция, продолжая этот жест отчуждения, изобретает способы отчуждать то, что в принципе является неотчуждаемым, например религиозные святыни или вековые и вечные ценности культуры. Подобно неотчуждаемым правам, неотчуждаемые вещи «проникнуты неотъемлемо-присущим и невыразимым в словах тождеством со своими владельцами». Вещи-товары легко отдаются; с неотчуждаемыми вещами – носителями самого существа, «самости» своего обладателя – трудно расставаться. О символической экономии таких вещей пишет антрополог Аннет Вайнер.

В идеальном случае неотчуждаемое имущество хранится от поколения к поколению в тесном кругу семьи, рода, группы или династии. Утрата такого объекта становится для владельца утратой части самого себя и утратой для группы, к которой владелец принадлежит[396].

Обычно под неотчуждаемыми вещами антропологи подразумевают реликвии, которые ценны тем, что сохраняют в себе какую-то долю незримого присутствия своего хозяина, так что обменять такую вещь на какую-то другую вещь, например на деньги, нельзя: из-за того, что она хранит в себе память владельца, ценность такой вещи всегда выше любой цены. Русская сказка о неразменном рубле вывернула это отношение наизнанку: если неотчуждаемая вещь в теории Вайнер не отчуждается, то есть не оставляет своего хозяина, потому что слишком дорога и связь между ними слишком существенна, то неразменный рубль, наоборот, не значит совершенно ничего и не подразумевает никакой привязанности, никакой значимости или сентиментальной установки в отношениях с человеком, в чей карман он случайно попал. Ирония неотчуждаемости «неразменного рубля» заключается в том, что его легко и охотно отдают, но от него никак нельзя отделаться: он возвращается в карман владельца после каждой попытки его потратить, что-то купив. В этой сказке есть какая-то особенная перверсивность, которая комическим образом снимает трагическое переживание возвращения прошлого, когда оно хонтологически является нам, как призрак отца явился Гамлету. Такую неотчуждаемую вещь нельзя ни продать, ни обменять: в ее возвращениях есть нечто такое, что никак не подвластно никакому изменению. Однако это чувство перманентности такой «получки» (термин Туган-Барановского) обманчиво, поскольку каждому возвращению предшествует (у)трата, и перманентности возвращенного, следовательно, сопутствует гораздо более тяжелое испытание: неизменное постоянство повторения, опыт перманентной потери[397]. «Солярис» Лема и Тарковского – как раз об этом: о трагикомедии расширенного воспроизводства утраты в циклических возвращениях «неразменного рубля». Женщина, которая умерла, унеся с собой часть бытия того, кто ее любил, возвращается опять и опять, чтобы нанести еще более тяжелую боль следующей утраты. Это не значит, что неотчуждаемую вещь нельзя «отчуждить»: ее можно, например, украсть, реквизировать, использовать в экспозиции в качестве символа чего-то ей постороннего или в воспитании в качестве нравственного или иного примера; сделать из нее исследовательский полигон или археологический раскоп; она может сама разрушиться в своей материальности; наконец, ее можно просто забыть. Тем не менее она сохраняет прежнюю «космологическую» власть, которой обладала как вещная гарантия традиции, власть тормозить процесс изменения и замедлять все нарастающую скорость экономических обменов в области «отчуждаемых» вещей, то есть производства и товарного обмена средств к существованию