Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [80]
Если же, в свою очередь, расчистить эту историю и освободить ее от нароста идеологических, политических, эстетических и прочих коннотаций, которые образовали плотную корку мифа вокруг реставрации, если вернуться снова в тот пункт ноль, когда из-под ножика патриархального старика ударил столп революционного цвета – что останется тогда? Аллегорию реставрации, расчищенной от всех привходящих институциональных надстроек и пристроек, мы находим у Муратова, который понял самое существо дела. Удивительным (или не удивительным) образом все сводится все к тому же ножику и ко все той же темноте, что и в начале: перед нами снова патриархальный старик-реставратор, только теперь мы находим его в промерзшем и полуразрушенном новгородском храме, среди мрака, холода, голода и вшей первой большевистской зимы:
Стоял он в вытертом полушубке, без шапки, конечно, на жалкой деревянной приставной лестнице, саженях в полутора над полом, и, держа в левой руке огарок свечи, правой рукой терпеливо и осторожно, как в былые времена в уютном и теплом доме Остроухова, освобождал старую живопись маленьким ножиком. Он ласково взглянул на нас. Большое лицо его засветилось. «Задержалась работа, – вздохнул он. – Вот только пятый день стою на ногах. Поболеть пришлось сыпным тифом». И он кротко и виновато улыбнулся[388].
О реставрации как строительстве мифов и институций
Народный художник СССР (1956), академик Академии наук СССР (1943) и Академии художеств СССР (1947); ответственный редактор и автор статей в «Истории русского искусства» (т. 1–13, 1959–1969); основатель и директор Центральных государственных реставрационных мастерских (1918–1960)[389]; основатель и директор Института истории искусств АН СССР (1944); профессор Московского университета (с 1921 года), директор Московского института искусств (1937–1943), директор Института живописи, ваяния и зодчества при Всероссийской академии художеств (1943–1946); лауреат Сталинской премии (1941), дважды кавалер ордена Ленина, кавалер других орденов и медалей. Так выглядит его curriculum vitae, которую мы находим в «Большой советской энциклопедии». Между строк остался он сам, загадочный человек, который ухитрился спрятать от глаз свою полную взлетов и падений и новых взлетов жизнь, произведя невероятный объем многословной и чрезвычайно занимательной публицистической, научно-популярной, пропагандистской и эпистолярной прозы. О каком бы эпизоде русской и советской истории и культуры он ни рассказывал, на самом деле он всегда повествует об одном-единственном лице: Игоре Грабаре.
Это был подлинный генералиссимус в армии историков искусства и бюрократов от охраны культурно-исторических памятников; авторитет, который не терпел проявления ничьей другой воли рядом с собой, обладал великолепным даром организации коллективных проектов, поистине внушительные результаты которых пропагандировал, впрочем, от своего имени; царедворец и, по-видимому, гешефтмахер, гений институциональной политики и салонной дипломатии на самом высоком уровне. После падения его покровителей из Наркомпроса он пропал с официальных радаров, но во время войны, когда встал вопрос об утратах национального достояния и способах их возмещения, его карьера сделала резкий скачок вверх – при том, что он был уже чуть ли не на восьмом десятке – и дальше двигалась без кризисов и без утрат авторитета, в том числе и после смерти Сталина, когда многие подобные ему не избежали разоблачений.
Как и все сталинские бонзы, в трудные годы он «спасал» и «хлопотал», как тогда говорили, за того или иного несчастного, попавшего в машину сталинского правосудия, или за тот или иной исторический объект, который надо было защитить от разрушения в ходе очередной кампании индустриализации или реконструкции исторических городов. «Хлопотали» тогда все, кто не сидел, и Грабарь благодаря своему положению мог, возможно, «хлопотать» не только за самых близких. Иногда это ему удавалось, о чем свидетельствует, в частности, тот факт, что он не побоялся в грозовые поздние 1920-е взять на службу в ЦГРМ очень опасного Олсуфьева – графа, деятеля религиозного возрождения и хранителя реликвий Троице-Сергиевой лавры[390]. Или его переписка со сверстником и товарищем по дореволюционной художественной жизни, бывшим оппонентом по реставрации и впоследствии коллегой по ЦГРМ Петром Нерадовским, художником и историком искусства, одним из создателей Русского музея. Нерадовского Грабарь поддержал в крайне бедственном положении, когда тот, тоже старик, отбыв второе заключение, нищенствовал в далекой деревне, зарабатывая на производстве составов для дубления кожи. Тогда Грабарю и еще четырем хлопотавшим академикам удалось устроить его на работу в Загорский музей-заповедник, а после смерти Сталина Грабарь еще раз обращался с письмом к Ворошилову, после чего Нерадовскому позволили даже организовать первую и последнюю персональную выставку
