Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [75]
Грабарь говорит от лица авторитета, высокопоставленного чиновника от культуры и научного бюрократа, главы влиятельной школы и хозяина наделенной властью институции. Наоборот, в докладе Анисимова, сделанном им на конференции в 1919 году (см. ниже), звучит голос чистой революционной утопии, не связанной иными соображениями, кроме анархического желания окончательного разрешения истории, своего рода революционного конца света: открытия старины как чего-то радикально нового и обретения одним махом окончательной истины в разрешении всех многовековых загадок, навсегда. Привилегированное положение Грабаря сменится вскоре гонениями, в которых пострадают и комиссия, и обвиненные во вредительстве ее сотрудники (в том числе и особенно тяжело Анисимов), тогда как самому Грабарю придется поспешно уйти на пенсию и «целиком посвятить себя художественному творчеству». На этом и закончится революционное наступление реставрации-«раскрытия» в деле охраны исторических памятников; в 1930-е годы работа комиссии по охране памятников возглавлялась другими людьми и носила уже совсем другой характер. Доклад Анисимова, датированный 1919 годом, наоборот, представляет собой ценнейший документ чистой революционной утопии, не связанной иными соображениями, кроме анархического желания открытия старины как чего-то радикально нового и обретения одним махом окончательной истины в разрешении многовековой загадки.
Об охране памятников и золотой лихорадке
Институционализация в условиях большевистской системы власти, пишет Вальтер Беньямин, наблюдая жизнь Москвы 1920-х годов, – это явление беспрецедентной энергетической напряженности. Именно
процесс формирования всей системы господства и делает жизнь здесь такой содержательной. Она настолько же замкнута на себя и полна событий, бедна и в то же время полна перспектив, как жизнь золотоискателей в Клондайке. С утра до вечера идут поиски власти.
Это сравнение с золотой лихорадкой относится и к жизни искусствоведов и реставраторов – сотрудников Центральных реставрационных мастерских при Наркомпросе, которые охвачены, как лихорадкой, поисками прошлого и утверждением своей власти над ним. «Вся комбинаторика жизни западноевропейской интеллигенции чрезвычайно бедна в сравнении с бесконечными перипетиями судьбы, которые человек успевает пережить здесь за один месяц», – продолжает Беньямин[362].
Мы уже очень далеко ушли от Urszene, описанной выше, оставив позади скромного иконника с ножичком в руке в его первобытной мастерской и в окружении эстетов, восхищенных светом и цветом, которые внезапно вырываются из-под вскрытого слоя почерневшей олифы. Теперь раскрытие уже является уделом комитетов и комиссий, расчистка превратилась в научное раскрытие, сопровождается ритуалом и протоколом, организуется институциями, руководствуется научным режимом истинности, эстетическими, историческими ценностями (и стоимостью на черном рынке)[363] и аргументируется необходимостью спасения памятников от невежества духовенства и косности масс. Анисимов пишет это на пике кампании по национализации церковных ценностей:
…все мы хорошо знали, в каком ужасающем состоянии находятся ценнейшие памятники древнерусской станковой живописи, доведенные небрежением невежественного духовенства и ограниченным фанатизмом и косностью малокультурных народных масс до последней степени разрушения. Спасти, прежде всего спасти эти памятники, предохранив их от дальнейшего обветшания, – такова была первая неотложная забота, с одинаковой горячностью переживавшаяся всеми организаторами молодой Комиссии[364].
Однако для этой новой, еще не вполне устоявшейся системы институтов и ценностей еще более насущной объявляется миссия изучения, и тоже средствами реставрации, то есть полного раскрытия (хотя Анисимов признавал, что на практике это не всегда возможно: так, например, остались символически нетронутыми лики Богоматери и младенца Христа на расчищенной для изучения чудотворной Владимирской иконе Божьей Матери)[365]. Раскрытие до обнажения первоначального, «авторского», слоя не только спасает первоначальный образ от искажений, а материал иконы – от гниения и разрушения, но и является оптимальным, единственно надежным и ранее не известным способом исследования. Все новые проекты раскрытия «столбились» и проводились в страшной спешке, и между строк отчетов и протоколов читаются кладоискательский азарт, ожидание революционных исторических открытий, поиски решения загадок, обещание тайн и приключений. И разгадки тайн действительно не заставили себя ждать; ни более осторожные конкуренты, ни «завистливые критики» ничего не могли противопоставить сенсационным историям о головокружительных успехах и находках с самого фронтира революционной науки, обнаружившей в разоренных красным террором церквах и монастырях золотые россыпи новых данных, способных перевернуть и научное знание, и музейную практику.
Сходство с Клондайком придавал и размах экспансии: за семь лет работы, с 1918 по 1925 год, Комиссией был
тщательно изучен весь иконный и фресковый материал, сохранившийся в монастырях Андрониковом и Симоновом в Москве, Высоцком и Никитском в Серпухове, Махрищском близ Александрова, Славинском Звенигородском, Николо-Песпошском, Кирилло-Белозерском, Пафнутьевом, Боровском, Иосифо-Волоколамском
