Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [73]

О реставрации как эмансипации (от) истории

В воспоминаниях из эмиграции Муратов описывает, как Анисимов – провинциальный учитель, «старый студент», страстный общественник и «искреннейший народник» – превращается в энтузиаста церковной старины и отказывается от своих «прежних интеллигентских характеристик» ради многотрудного дела ее, старины, поиска и собирания[342]. Его самый продуктивный период пришелся на драматическое и полное конфликтов десятилетие работы с Грабарем, когда из энтузиаста-краеведа, коллекционера и организатора собирания древностей он превратился в научного руководителя сложных реставрационных экспедиций под эгидой Наркомпроса. В 1930 году, после ухода Грабаря «на пенсию» и в ходе постепенного разгрома ЦГРМ, карьера Анисимова окончилась чисткой и арестом, последовавшим за этим заключением на Соловках, где Анисимов работал в организованном им и другими заключенными музее[343], и расстрелом по второму приговору в Сандармохе в 1938 году (реабилитирован только в 1989 году). Имя Анисимова и его наследие вывел из-под запрета историк науки о древнерусском искусстве Герольд Вздорнов, опубликовав в 1983 году сборник трудов Анисимова и снабдив его осторожным биографическим очерком[344]. Среди историков русского искусства Анисимов особенно известен книгой о Владимирской Богоматери, которую он опубликовал в 1928 году в Праге в серии публикаций Seminarium Kondakovianum[345]. В ней он показывал, как использовать реставрацию в качестве метода истории искусства: тот самый революционный метод раскрытия (расчистки, на профессиональном языке иконников), который практиковали под его руководством мастера-реставраторы Комиссии, пропагандировал в печати от своего имени Грабарь и категорически отрицали антагонисты – историки и профессиональные музейные реставраторы петроградской Археологической комиссии, бывшей Императорской[346]. Эта же книга его и погубила: по сфальсифицированному обвинению Анисимов был «выявлен», «вычищен» и осужден за шпионаж в составе вымышленной «антисоветской группы ЦГРМ» и вымышленного «Всенародного союза борьбы за возрождение свободной России»[347]. Читая его показания на допросах, видишь перед собой человека, который не то с неподкупностью мученика, не то с наивностью святой простоты, глядя прямо в глаза своей жуткой судьбе, обстоятельно отвечает на ложные обвинения, убеждая своих палачей, что лоялен режиму, хотя и не согласен ни с его идеологией, ни с практикой; рассказывает о своей профессиональной работе и отвечает на расспросы о своей сексуальности, которая, по-видимому, также обличала в нем классового врага и вредителя.

В противоположность рассказам Грабаря о слаженной работе коллектива историков-реставраторов, об их трудных, но полных энтузиазма буднях и поразительных научных открытиях в стенах разоренных монастырей и церквей, жизнь революционных реставраторов, хотя и под эгидой мощного комиссариата, была далека от духа авантюрного романа и от коллективных настроений первопроходцев и кладоискателей. Не только конкуренция с Кондаковым и его археологами в эмиграции двигала Грабарем, но и внутренние колебания среди приглашенных им историков искусства – коллег еще по «мирискусническим сферам» последнего дореволюционного десятилетия. Уже в 1918 году, в год основания Комиссии, ее покинул один из основателей Павел Муратов, автор первой истории древнерусской живописи, «из-за разногласий с И. Э. Грабарем по поводу расчистки чудотворных икон»[348]. Несмотря на отказ сотрудничать в раскрытии на большевистских условиях, в статьях, написанных уже в эмиграции, Муратов не отрицал

первостепенной важности материала, которым являются замечательные открытия, сделанные за последние годы в России ‹…› Настал момент, когда уже нельзя говорить о византийском искусстве, не зная того, что за последние годы в этой области добыто и сделано русскими[349].

Раскрытие, как объяснял его Грабарь, – вынужденная мера спасения, однако «спасению» подлежит не все, но только имеющее ценность. Ради ценности приходится «жертвовать», то есть, грубо говоря, уничтожать необратимо, все то, что «не имеет ценности». За этой риторикой вынужденной жертвы стояла практика, зачастую поистине хищническая.

Простейший и наиболее частый случай, заставляющий переходить ‹…› к раскрытию, тот, когда над древним сооружением возведена новая постройка, своею тяжестью разрушающая нижнюю: без удаления этой надстройки нельзя спасти памятник. Хорошо, если надстройка недавнего происхождения и не имеет ни историко-художественной, ни бытовой ценности. Бывает, однако, и так, что над зданием XII века уже в XIII возведен новый этаж, и обе части равноценны – как тут быть? Надо жертвовать XIII веком для спасения хотя бы одной части сложного строения, если не хотим потерять обе. Такие-де случаи сплошь и рядом встречаются на памятниках древней живописи: верхние слои живописи дают трещины, опасные для целости всего памятника, мы рискуем его потерять, если не удалим позднейших наслоений[350].

Среди пионеров – изобретателей самой идеи расчистки икон и фресок Муратов называет Анисимова, а не Грабаря (который «позднее принял участие в этой работе со свойственной ему энергией») и тут же подчеркивает, что интерес к расчистке «стал всеобщим в