Past discontinuous. Фрагменты реставрации - [74]

кругах»[351]. Это дипломатическое замечание имело политическое значение, поскольку квалифицированные специалисты-реставраторы Древнерусского отдела Русского музея – представители сохранившихся в начале революции остатков Императорской археологической комиссии[352] – обрушивали жестокую критику на Грабаря и его коллег, обвиняя его в некомпетентности, «кладоискательстве», вандализме, прямом пособничестве государственному террору против церкви и в использовании институциональной неразберихи ради укрепления монополии на власть и авторитет, а также в том, что он руководствовался исторически неквалифицированными идеями и художническими фантазиями и своей расчисткой разрушал исторические объекты варварским, необратимым способом[353]. В упрек ему ставилось и то, что он отказывался от реставраторов с научной подготовкой в музейных технологиях и опирался на реставраторов-иконников, рассчитывая, что их эмпирический опыт, основанный на религиозной (или народной) традиции, даст более надежное по самому своему духу раскрытие. В этом смысле он действовал по образцу русских коллекционеров Серебряного века, каждый из которых держал «своего» мастера, и на его мнение опирались и в расчистке, и в атрибуции, и в оценке стоимости (в сущности, это были те же люди, которые работали и для Грабаря на протяжении многих лет при советской власти).

О династиях иконников-реставраторов – «простых людей» Тюлиных, Юкиных, Брягиных – умиленно вспоминает Муратов в мемуарах, напечатанных в 1933 году в парижской газете «Возрождение»[354]. Эти «простые люди» были, конечно, не так просты, но располагали сложными техническими, художественными и коммерческими компетенциями, работали и на церковь, и на частных коллекционеров до революции; сотрудничали в полевых исследованиях и научных командировках ученых-археологов до и после революции; участвовали в самых отчаянных экспедициях комиссии Грабаря; практически заменили собой центральный аппарат, продолжая заниматься реставрацией, насколько это было возможно, после разгрома ЦГРМ; спасали, что возможно было спасти, когда монастыри и церкви взрывались в годы первых пятилеток и подвергались, как и их научные руководители, политическим гонениям и лишениям[355]. Грабарь – высокопоставленный советский чиновник по части музейных ценностей – по-видимому, продолжал действовать в духе правил и секретов антикварного дела дореволюционной России, на чем его безуспешно пыталась поймать советская Ревизионная комиссия[356]. И коллекционеры, и торговцы, и реставраторы жили в одном и том же поле, организованном вокруг коллекционных предметов. Деловые интересы одних полностью совпадали с частными интересами других; и тем и другим был свойствен азарт охоты за диковинами, древностями и редкостями; чаще всего торговцы одновременно являлись и собирателями, и знатоками, и экспертами, покровителями коллекционеров и коллекционирования, посредниками в не всегда чистых сделках или просто фальсификаторами старины[357]. Образ жизни и деятельность Грабаря – наркомпросовского чиновника во многом определялись этими традициями, не отвечая ни требованиям рабочего контроля, ни экономической доктрине режима, которому он служил.

Анисимов сделал попытку уйти из Комиссии в 1919 году, но остался в ней до последнего, выполняя научное руководство в реставрационных проектах и практическую работу в экспедициях по раскрытию, в том числе, по-видимому, присутствуя, если не участвуя, при выносе икон из церквей. Жалуясь на шарлатана-Грабаря, что тот «поет с чужого голоса» (как мы читаем в его письме Кондакову), Анисимов нес ответственность за критику, по существу, как фактический исполнитель и непризнанный теоретик самых сенсационных расчисток, о вандализме которых кричали петроградские археологи. Некоторые наиболее смелые проекты этим последним даже удалось приостановить – например, раскрытия в Звенигороде и Троице-Сергиевой лавре или удаление пристроек храма Василия Блаженного, а также ставший последней каплей в этом споре проект расчистки древних икон и росписей церквей Новгорода, руководил которым Анисимов[358]. И «замечательными открытиями» (Муратов), и «несомненной порчей памятников» (антагонисты Грабаря в Новгородской комиссии) расчистка была обязана Анисимову, тем более что он не только руководил, но и лично участвовал в раскрытиях[359], тогда как Грабарь занимался пропагандой и «инспирировал» начальство, предъявляя одну за другой сенсационные находки и обещая новые.

Впрочем, «…раскрытие памятника есть простейшее средство его спасения; вполне ли, однако, оно невинно, и не сулит ли самое раскрытие новых опасностей?» «Наука» дает мандат на вмешательство и гарантию от «ошибки», но и (намек на критиков) на отпор «мании неприкосновенности» и «диллетантизма (sic!), вытекающего из недостатка художественной культуры»[360]. Используя, видимо, понятные начальству полицейско-санитарные метафоры, Грабарь утверждает:

За художественными произведениями необходимо устанавливать непрерывную слежку, поставив их в условия строжайшей музейной гигиены, а если окажется надобность, подвергая их чистке, промывке и в необходимых случаях раскрытию