Пароход идет в Яффу и обратно - [70]
Можно было почувствовать в их речах и угрозах, что они не так сильно стремятся в Святую землю, как желают поскорей покинуть страну русского царя. В те годы и уехали те, кто потом основали колонию Кадимо. Сколько прошло лет, и никто из них никогда не говорил, что тоскует по той, настоящей, а не исторической легендарной родине: его бы засмеяли. Ничего не изменилось и после того, как в колонии поселились новые халуцим, приехавшие из новой России. Никто не посмел бы сказать, что соскучился по дому. Его также осмеяли бы и уподобили ренегату, предавшему свой народ.
Так принято было говорить и думать в колонии Кадимо. Так принято было в предпоследние годы, потому что в последние годы они, как и Александр Гордон, покинувший и Явне, и Тель-Авив, во всем разуверились и на все плюнули. Они потеряли способность и охоту спорить о чем-либо, отстаивать что-то и противоречить чему-либо. И тут, в самую невеселую их годину, пришло из Биробиджана письмо Джемса Броуна.
Четыре колониста, среди которых был один старый и три молодых, перебирали на складе ячмень. Посреди работы один из них сказал, что его очень заинтересовало письмо американца и он даже поведал утром жене, что не прочь бы проехаться туда и посмотреть, как там живется нашему брату. Слушатели удивились, так как неожиданные слова были произнесены не молодым, а старым колонистом, стражем пустыни, тем самым, кто когда-то убедил своих друзей не принимать наборщика. Он обременен ребенком и не способен отдать всю свою жизнь идее старинной родины.
— Я бы тоже не отказался проехаться, — произнес один из молодых колонистов, — что скрывать, ей-богу, не отказался бы.
— Ты хочешь сказать, что тебя никто не приглашает? — спросил другой.
— Вот именно.
Никто не стеснялся говорить дальше и выпытывать, так что незаметно для них самих разговор завязался большой и теплый. Кончив работу, они не разбрелись по углам, а вышли в далекое поле. Долго шагали, дружно беседовали, и один из молодых колонистов даже сознался, что получил два письма. У него был в Одессе товарищ, дворницкий сын. Его отец был единственным еврейским дворником во всем городе. Когда полицмейстер узнал об этом, его, единственного еврейского дворника, со службы уволили. Полицмейстер сказал: «Иудей не имеет права на занятие государственных должностей, а должность дворника есть государственная, хотя она есть самая маленькая и оплачивается частными лицами, в том числе и господами евреями».
Человек шагал по скошенному сырому полю и рассказывал. Он хорошо помнит трагедию в доме товарища. Когда отца уволили, семья забрала сына из школы. Ученый уехал, а неуч остался в России. И вот время выкинуло нечто несообразное. Ученый держит в руках лопату, а неуч стал капитаном.
— Капитаном?
— Вот его письмо.
Его никто не стал читать: было темно. Но кто-то сказал:
— Значит, неуч стал ученым?
Он кончил мореходное училище, и его признали способным и через пять лет практики сделали капитаном.
— Начинаются сказки-присказки, — заворчал другой. — Если бы я был в Америке, то стал бы Рокфеллером, а в Индии — раджой…
Да, сделалось ясно всем: опытным и усталым людям стыдно мечтать. Кто знает, может быть, права народная пословица, гласящая, что хорошо только там, где нас нет. Возвращаясь домой, старый колонист признался, что хотел бы на один день — хотя бы на один день — заехать в Одессу и посмотреть, что делается на местах его детства и ранней юности. Кто же поселился в доме Ашкенази на Воронцовской улице и на ее божественной даче в конце Французского бульвара, над красноватым обрывом, заросшим ароматным терновником и высокими полынными кустами? Кто живет в доме Блюмберга, Хаеса, Кондиаса? Кто торгует в магазинах Пташникова, Бомзе и Дубинского? Кто работает и управляет на заводах Гена, Попова и в доках Ропита и на складах Юротата? Купаются ли еще в Горячей Луже на Пересыпи, у мельницы Вайнштейна? Что стало с богатыми болгарскими огородами на Полях Орошения? Что делается на Куликовом Поле, на Толчке, на Косарке, на Бугаевке, на Ярмарочной площади? Кто вдыхает запахи сирени, акаций и маслин на дачах Вальтуха, Цудека, Маразли и Натансона? Кто сидит в Городской думе? Кто поет в Городском театре? Кто бродит по Хаджибеевским горам и кто гуляет по саду Трезвости? На Еврейской были меховые лавки, а на Малой Арнаутской — немецкие трактиры и постоялые дворы. Кто там сейчас? На Старорезничной играла в театре Болгаровой Эстер Каминская, на Прохоровской гудела мельница Инбера, в Городском саду управлял оркестром Прибик. Что там сейчас? Стоит ли еще дом на Мясоедовской, 14? В том доме был колодец и хедер. Дети из хедера прозвали колодец священным и рассказывали о нем множество легенд.
На джутовой фабрике часто случались драки, а на Кривой Балке было так жутко, что ночью сюда боялись ходить даже портовые рабочие — люди отчаянные и бесшабашные…
Волна воспоминаний оказалась сильней и быстрей волны шлюзовой. Вспоминая, старый колонист из Кадимо чувствовал, как он тоскует по родине и как растравляет воспоминаниями рану своей тоски. В эту ночь он не осмелился сказать то, что сказал через два дня.
