Пароход идет в Яффу и обратно - [72]

Шухман говорил полчаса, затем он попросил воды, много воды, сорокаведерную бочку, сказал он. Как всякий умный агитатор, он с восприимчивостью лакмусовой бумажки схватывал настроение аудитории. Слушают хорошо, понял Шухман, пора обратиться к шутке. Просьба выставить сорокаведерную бочку вызвала улыбки, легкий смех. Значит, все в порядке. Это стало еще яснее, когда Шухман увидел, с какой поспешностью перед ним поставили холодный баллон с сельтерской водой. Он остался в колонии до вечера, играл со многими в домино и всех обыграл, так как был острей и сообразительней этих неповоротливых земледельцев. И письмо в комитет о большом успехе его выступления в Кадимо было преувеличенным, но не ложным. Колонисты действительно окрепли духом и на короткое время снова поверили в счастливое будущее Палестины. По вечерам много и оживленно говорили о Германии и о германских евреях, несущих на горбах своего несчастья новое избавление. Но если первая любовь длилась десятилетия, то вторая еле просуществовала пять недель. В колонию проникли новые вести из Тель-Авива: богатые немецкие евреи почти не едут, а бедных немецких евреев не пускают. Старая история! И если первую любовь могли потушить большие и бурные воды, то вторая угасла от легкого дуновения. Речь Шухмана забылась, зима тянулась долго, нужда росла.

В конце зимы колонию постигло большое горе: умер старый колонист. Были тихие дни — без работы, без шума. Люди отдыхали, ездили в гости к старикам в Песах-Тикво и в Ришон-ле-Цион и к молодым в Явне. Скучая без дела, старый колонист отправился в Яффу. Он был легко одет, а в автобусе промерз от холода. Выпал снег, затем пошел дождь. Старый колонист простудился и заболел воспалением легких. Его привезли в Кадимо в бессознательном состоянии. За час до смерти он очнулся и попросил апельсин. Потом он тихо запел. Снова замолчал, затем стал часто и немощно икать. Ему дали воды, но голова его запрокинулась, и старый колонист умер. Его похоронили рядом с первыми стражами пустыни, и мужчины, давно огрубевшие на работе, плакали над его могилой. Когда возвращались с кладбища, кто-то сказал:

— Он мечтал увидеть одним глазом места своего детства.

— Он мечтал, и ему не удалась его мечта, — сказал другой.

Вспомнили, как старый колонист соскучился по дому, и, вспомнив, снова затосковали. И еще вспомнили письмо Джемса Броуна и свои же разговоры в те дни, когда пришло письмо. Но прошли дожди, и показалась весна. Люди снова огрубели на работе и опять забыли письмо Джемса Броуна, как забыли речь Ильи Шухмана. Забыли старого колониста, его жизнь, его прекрасные трудовые руки, его любовь к домино и его тоску. Дни шли все дальше и дальше, и, может быть, в колонии Кадимо не произошло бы никаких изменений, если бы весной туда не приехал Александр Гордон.

Глава двадцать пятая

Ему казалось, ничто уж в жизни не случится и надо как-нибудь дотянуть до могилы. Ходил в кинематограф, высовывал голову из узкой каменной будки, ставил штемпеля на билетах, отсчитывал сдачу. В часы затишья что-то читал, мало интересуясь содержанием, ел крутые яйца и сыр, попивал кармель. Устав от жизни и не преодолев ее препятствий, Александр Гордон стал похотливым мужчиной. Малка узнала с ним много горя. Было приятно, хоть и тягостно, когда она сама вызывала чувство ревности в старом Акиве Розумовском. Но невыносимо печально ревновать самой. Надо подозревать каждую подругу, ловить взгляды, подкарауливать. Мучила неизвестность. Огрубела, опустилась цветущая Малка. Обильная пища и безделье округлили бедра, вздули живот. Она шла, переваливаясь по-утиному, и часто замечала враждебный и брезгливый взгляд Гордона. Она много болтала, но редко слушал ее муж. Он равнодушно кивал головой, отворачивался, зевал и испуганно прикрывал рот, как бы просил извинения за свою нелюбовь. У нее были три подруги, и он тайно целовался со всеми, и так как они все были дурнушки, то считали себя счастливыми, что отбивают мужа у женщины, которую люди хвалят за красоту. Бедной Малке пришлось взревновать Гордона и к Лие. Еще не так давно он чувствовал к ней отвращение, а сейчас она имела на него тайные права: уже два года установилась между ними близость. Чувство похоти требовало новых женщин, и однажды полупьяный Гордон взглянул туманными глазами на постаревшую от многих лет и скверной жизни Лию. Он взглянул на нее так, как никогда раньше не смотрел, и она почувствовала его взгляд. Когда Малка вышла из комнаты, он молча, без единого слова любви, обнял ее и стал ласкать той странной, не знающей нежности лаской, которая роднит человека со зверем.

Если бы Лия ждала еще чего-либо от жизни, то подобная ласка Гордона ее оскорбила. Но впереди была печаль, еще более горестная, чем прежняя, и пустую любовную игру она приняла как счастливый дар. Она переменилась, ожила. Малка заметила тайную радость и неожиданную доброту в лице этой злой женщины и еще более опечалилась.

Однако сильнее, чем к кому бы то ни было, ревновала она его к Анне Бензен, которую Гордон не видел много лет. Она знала, что его часто встречают на Яффской улице. Он бывал один. Но могло ли это успокоить ее, запутавшуюся в подозрениях? А Гордон стал действительно прогуливаться по Яффской улице. Он несколько лет обходил ее стороной, чтобы не видеть итальянской гостиницы и не столкнуться случайно с Анной Бензен и ее матерью. Как-то он встретил шофера, возившего его из Яффы в Иерусалим, разговорился с ним и узнал, что тот выгодно устроился в большом английском гараже в Хайфе.