Пароход идет в Яффу и обратно - [7]

На рассвете мы вышли из вагонов и пошли вслед за поездом. С винтовками на изготовку двигались мы медленно, поглядывая на невысокую железнодорожную насыпь, откуда ждали врага. Мы были уверены, — и предчувствия наши не обманули нас, — что враг покажется на холме, вырастет неожиданно над нашими головами, в нескольких десятках шагов от нас.

Мы завидели мамонтовцев, когда они были в полуверсте от нас. Под прикрытием пулеметного огня мчалась на нас лихая конница, пестрая, богатая и яркая. Меткой пулей казака машинист был ранен в шею. Мы заметили закрытый семафор и увидели, как остановился поезд. Помощник машиниста был изменник. Он дернул тормоз и, выпрыгнув из паровоза, бросился бежать навстречу казакам. Пуля нашего ротного командира уложила его на месте. С бескровным лицом смотрел батальонный на третий взвод нашей роты, бросившейся в свой вагон за вещами. Одного из них он снял шашкой, когда тот лег брюхом на нары.

Неравный бой плохо обученной и невысокой по качеству пехоты с прекрасно вымуштрованной и первоклассной конницей кончился для нас неудачно. Наше отступление было паническим.

Отстреливаясь, я очутился на другой стороне насыпи. По левую руку я заметил несколько одиноких деревьев — то были дикие яблони. Продолжая отстреливаться, я бросился туда и скрылся за тощим стволом брошенной яблони. Вскоре я заметил, что наша часть отступила в другую сторону, и стал пробираться к ней, но в пути был застигнут мамонтовским казаком, тоже отставшим от своих. Позже я понял, что отстал он нарочно, гоняясь за мной. Мы остались одни на пустом участке. Все на нем сидело прочно и тяжело — и папаха, и полушубок, и сапоги, они казались выточенными и облицованными, словно составляли одно целое с его телом, словно оторвать их от его тела нельзя было. Я же был одет в неуверенную шинель, нелепые башмаки, из которых я выползал, и на моей голове болталась (подлинно болталась) заезженная фуражка. Он был красный, упитанный, доделанный, законченный, запечатанный, я — бледный, худосочный, сырой, недожаренный, начатый. Его глаза смотрели в одно место, видели только одну точку и об этой точке имели определенное мнение, а зрачки не поворачивались, не меняли положения; мои глаза видели впереди себя сотни, тысячи, десятки тысяч точек, и каждая точка менялась и передвигалась, а зрачки бегали так, словно вращались вокруг своей оси. Он был увешан оружием: через плечо висела у него русская винтовка, к поясу привешена сабля, и из кобуры выглядывал наган. Моя рука сжимала, и не сжимала даже, просто держала старенький, давно не чищенный с облупленной магазинкой винчестер.

— Здорово, Мошка, — сказал он твердым, как кулак, голосом и блестящим жестом, жестом Роберта Адельгейма[5], вытащил из ножен сияющую саблю.

— Здорово, казак, — слабо произнес я и вскинул винтовку. Я стал пятиться задом, быстро откидывая ноги, точно сказать, я не пятился задом, а бежал задом. Патрон был выброшен впустую, американская пуля пролетела мимо него, и удар его не коснулся меня. Вторым ударом, беспощадным и окончательным, как смерть матери, он разрубил дикую яблоню. Вторая пуля прострелила ему папаху, а третий удар сабли заставил зазвенеть воздух и задрожать судорожной дрожью напрасно прозвучавшую сталь. Он захрипел и бросил саблю в ножны. Потом выстрелил три раза из нагана, и ни одна пуля не долетела до меня. Я отбежал далеко, и нас отделяли друг от друга двести шагов.

Убегая, я думал о том, что часто мечтал увидеть битву, поле сражения, а бой у меня всегда был связан с музыкой, оглушительным грохотом, ослепляющим огнем. Ни музыки, ни грохота, ни огня здесь не было. Два человека встретились лицом к лицу в полной тишине, и вокруг — никого. Два врага вышли на единоборство решать исход войны. Казалось, т. е. не тогда казалось, а потом, что с последним дыханием одного из противников угаснет и армия побежденного, и тыл, и все, что за спиной дерущегося, целая государственная машина. Четвертая пуля задела мое ухо, но не свалила с ног. Она опалила лицо, разрушила мочку и заставила меня только покачнуться и ухватиться ногой за яблоню. С радостной приятностью узнал я, что эта боль не страшна, что ее можно перенести, она не поколебала весь организм, а от зубной боли все тело у меня свертывается в мучительный сгусток страдания. Еще я узнал в эту минуту, что последний миг пришел, что казак приближается ко мне, и пятая пуля будет окончательной. Пятая пуля вычеркнет меня из жизни — это я знал. Надо было, как говорят, взять в свои руки инициативу, надо было идти напролом. Надо было, и я взял, и я пошел.

Он почувствовал перемену, это видно было по его неповоротливым зрачкам, они впервые повернулись, быстро-быстро, туда и назад, и тревожно, как тревожные сигнальные огни. Я подошел к нему близко и поставил себя под взмах его сабли, как ставят чучело под удар новобранца. Он не схватился за ножны, а стал быстро заряжать наган. Я взял винтовку за ствол и косым ударом выбил у него из рук наган. Потом повторил удар, но не косой уже, а снизу вверх. Падая, он схватился за саблю, но было уже поздно. Его наган оказался в моих руках. Он поднялся и стал уходить, пятясь задом, как я двумя минутами раньше. Я шел за ним, как палач со взведенным курком, палец мой неожиданно спокойно лег на собачку и не стрелял. В эту минуту я понял, что он в моих руках, что я могу убить, и медлил. Мне хотелось оттянуть эту минуту, я мечтал даже, сам не веря ни себе, ни мечтам своим, взять его в плен. Нет, неправда, был один миг, секунда, какая-то терция или часть терции, когда я верил не только своим мечтам, но и себе.