Пароход идет в Яффу и обратно - [5]

1925

Гай-Макан

Я его встретил в Берлине, на Любенерштрассе, у хлебного магазина, в очереди.

— Гай-Макан, — сказал я, — какими судьбами?

Он не повернул своей чудовищной тыквы, вдавленной в плечи. Больничный, газовый свет заливал его девятипудовую тушу (теперь это было больное тело, разбухшее от водянки), его генеральские штаны и желтые башмаки с черными пуговицами.

— Гай-Макан, — вздохнул я, — где твоя папаха и где твои сапоги? И откуда у околоточного генеральские лампасы?

На голове его болтался измятый картуз. Его мясо обвисло, и его кровь помутнела. Он был жалок, несмотря на свой огромный рост. Ах, что сказали бы жители Старой Слободы, задавленные его мономаховой папахой и затоптанные его каменными сапогами?

Было дело в городе Фастове. Осенью 1918 года симпатичный городишко Фастов узнал, что такое власть. Присланный из Киева исправник, веселый и лукавый Гай-Макан, требовал к завтраку, обеду и ужину целого гуся с цивильной подливкой, со сладким соусом. Он также требовал, чтобы еврейские женщины мыли ему пол и еврейские девушки стирали ему белье. Когда у него треснул серый, из офицерского сукна, мундир, синагогальный служка обходил дома с подписным листом и кружкой.

— Пану исправнику на одежу.

Кто-то однажды щелкнул доносом в Киев на Гай-Макана. Своевольный исправник получил от австрийского начальства строгое письмо. Там были следующие слова: «Мы полагаем, что взимание налога без инструкции центральной власти является…»

Он не дочитал письма до конца, но скомкал бумагу и швырнул ее в корзину. Потом он произнес знаменитые слова, которые облетели весь уезд.

— Х-хе, — сказал Гай-Макан, — они полагают, а я располагаю.

Пятый месяц власти мадьяров был последним месяцем их власти. Они отступали в ужасе. Петлюровские полки окружали их с тылу, партизаны стреляли им в спину, и крестьяне грабили их на пути. Военное командование растерялось: в Киеве застрелился генерал Бельц.

Петлюровцы пришли вечером. Пост был слишком долог. Нужда была слишком остра. К полуночи произошел очередной погром.

Восемнадцать месяцев нескончаемых бедствий научили еврейских женщин встречать смерть спокойно, ибо смерть была неизбежна, и пугаться жизни, ибо жизнь казалась случайностью.

К погрому приготовились, как к параду. Молодухи отнесли грудных детей к старухам — когда наваливались на мать, младенца душили, чтоб не пищал. Те, что постарше, содрали чистые шелковые простыни с постелей и покрыли их грубой тканью. Они понимали, что очиститься можно всегда, ведь женщина бывает нечистой на закате каждой луны, каждые 28 дней.

Но Бейла Прицкер, единственная дочь живописца вывесок, сказала с горечью:

— Я не перенесу этого. Я хочу умереть.

И она проплакала целый день. Больной отец, разбитый параличом старик, лежал за перегородкой и ничего не слышал; на улице шел дождь, вода барабанила по жести и стеклу, он стонал, хотя никаких болей не чувствовал — было сладко стонать в такт дождю.

Казаки выжидали полуночи. Полночью темные горницы застлал покорный вой. Мрачная орава ринулась в кирпичные конуры.

Когда Омелько Пугач ворвался к Прицкер, он увидел бледную женщину, съежившуюся под одеялом, с туго забинтованным лицом и подрезанными волосами.

Омелько Пугач слыл эскадронным забиякой и прославленным головорезом. Больная женщина не смутила его. Он подплыл к кровати и шаркнул ножкой.

— Здрасте, товарищ-хозяйка, чем угощать будешь?

Бейла Прицкер прошептала больным и равнодушным голосом:

— Я больна…

Омелька свистнул:

— Это ничего, что больна. Я по реквизиции. У меня вот…

Он выловил из кобуры угловатый бельгийский браунинг и покачал его на ладони.

— Позвольте посмотреть — шпрехен-зидойтш.

Бейла Прицкер слушала, закрыв глаза. Потом она сделала усилие и выдавила из себя глухим и скучным голосом:

— Я больна сифилисом.

Казак с недоумением откатился от кровати. На минуту его глазам стало темно и рукам холодно, потом он оправился и пробурчал с досадой:

— Елки-палки, это похуже того.

Он услышал длинный, жалобный стон старика и сплюнул от огорчения. За дверью скрипнули и застонали половицы. Казак насторожил уши. Чьи-то гигантские ноги грохали чугуном и сталью. Чье-то гигантское тело наваливалось на дверь. Прошла одна минута — раздался оглушительный кашель, проржавевшие петли пронзительно взвизгнули, и дверь сорвалась, расплескивая стекольные брызги.

От крутого печного дыма, от влажного осеннего пара отделилась огромная человеческая туша.

— Пану исправнику честь и слава!

Омелько Пугач отдал почтительно честь враждебному начальству.

Гай-Макана любили все.

Из девятипудовой туши выкатился с грохотом тонкий хохоток:

— Что, забавляемся, Омелько?

Казак закусил зубами усы:

— Порчена, пан исправник.

Гай-Макан выдвинул вперед волосатое ухо.

— Порченое, говоришь? А откудова узнал?

Казак сделал брезгливое движение в сторону Бейлы:

— Забинтованная лежит. Сама упредила.

Гай-Макан хитро улыбнулся и подошел к кровати. Бейла лежала неподвижная и жалкая. Из клочьев ваты и марли выглядывали два черных глаза, два больших, лошадиных, нищенских глаза. От губ по бинту волнистыми струйками текла кровь.

Пан исправник отдернул одеяло.

— Ой-вей, дорогая Хая, сегодня я с тобой погуляю.