Пароход идет в Яффу и обратно - [3]

Видя, что они молчат, она возвысила голос:

— Она не нужна мне. Но вам-то ведь все равно. Запишите сто один год — мне всего девятнадцать лет.

— Евреи, — закричал старший габай, — в этом доме обитает горе!

Но младший габай схватил его за рукав, и слова его были как ледяные глыбы.

— В этом доме есть милосердие. Будь благословенна, женщина.

И он сделал росчерк в книге и захлопнул ее.

В наши дни никто не верит в чудеса. Наше поколение говорит, нет чудес, и убеждает нас в том, что, когда евреи проходили через Чермное море, был большой отлив. Случай создает молву о чуде. Пусть так. Значит, в ту пятницу суждено было быть неожиданной случайности. К вечеру равви встал, как будто бы ничего и не было.

Голова его была свежа, и шаг спокоен.

Старая Малка перестала раскатывать тесто и растирать мак — она обтянула голову шелковой косынкой и зажгла субботние свечи.

Равви Акива пошел в синагогу. Десять слуг ступали впереди. Одиннадцатый слуга вел равви под руку.

Было на улице светло — от выпавшего снега, молодой луны и ясных мыслей в голове.

И все видели равви Акиву, и каждый думал о себе: «Я исполнил свой долг. Я сделал все, что мог».

И все радовались, ибо равви был опять похож на потускневшую радугу.

Равви шел в синагогу, и шаг его был спокоен.

Но в переулке, где баня, он услышал женский плач и остановился. Он прижался к стене и послал слугу.

— Йойна, пойди узнай, в чьем доме плачут над изголовьем мертвеца. — Ибо он знал, что так плачут только по усопшим.

Йойна не возвращался десять минут, и равви понял, что не освящать ему эту субботу в синагоге.

Когда же он пришел и на лице его была тревога, равви уже не сомневался в том, что быть большому несчастью.

— Равви, — сказал Йойна, — умерла девушка, отдавшая тебе свою жизнь.

И он закусил зубами бороду, ибо спохватился: он сказал, что говорить не надо было.

— Имя этой девушки? — закричал Акива.

Йойна молчал.

Акива ударил его по руке и захрипел:

— Имя этой девушки, Йойна?

— Нехама, дочь Ицхока-Лейба, сойфера из Литина.

Равви неслышно упал в снег.

Последние слова его были:

— Господи, за что? Ты продлил мне жизнь за грех моего сына. Она не нужна мне.

Теперь вы понимаете, почему пятница для меня горчицы горше.

В этот зимний день прошлого года милосердный Хмельник потерял своего равви, а я — свою дочь.

Обо всем я узнал у Йойны неделю спустя, когда я вернулся из Проскурова.

Вы не удивлены, и я вижу по вам, что вы успели догадаться, кто был Ицхок-Лейба, сойфер из Литина.

1923–1924

Круговая порука [4] (Тюремная запись)

— Бежать не советую. Верная смерть. Как в аптеке. — Комендант проткнул булавкой протокол и выдвинул ящик. — Можете идти.

Никто не решался выйти первым. Всех было пятеро. Фамилии их существовали еще в препроводительных, но имена их стерлись и остались только клички. Общая — арестантский Интернационал, отдельные: Пермяк, Вотяк, Чухонец, Мордвин и Еврей. Они не понимали друг друга, слабо усваивали слова коменданта и не догадывались, за что карает их правосудие.

— Зайцев, — крикнул комендант.

— Я! — ответил конвоир и хлопнул каблуками сапог.

— Отведи их в камеру.

— В тридцать первую?

Комендант кивнул глазами.

Арестанты просияли. Значит, есть конвой, значит, опять тишина и отдых.

Но Зайцев, выйдя во двор, остановился.

— Шагайте, любимчики, фавориты, можно сказать, небось дорогу сами найдете, — он усмехнулся, — поди не убегете. Круговая-то порука — не кот начихал.

Они вошли в общую камеру и сами заперли дверь — этого требовал комендант, — потом они захлопнули окна, не обведенные решетками — этого он тоже требовал. Пермяк затянул пермяцкую песню о пермяцкой корове, съевшей семь стогов сена, но Чухонец ткнул его коленом в бок. Комендант запрещал петь песни. Они сидели молча. Потом они завалились на нары. Никто из них не мог спать — каждый вспоминал лицо и слова коменданта. Он говорил так:

— Вам всем сидеть у меня полгода. Полгода, — он отсчитал шесть патронных гильз. — Месяц вы уже отмахали, — он выбросил одну гильзу за окно, — осталось пять, — он заново отсчитал их. — Никакого конвоя я вам не дам. Часовой — нет, караул — нет… (это они понимали и так). Можете бежать, когда угодно. Но… — комендант поднялся на стуле и хлопнул кулаком по протоколу. Взметнулась пыль, и все пятеро чихнули. Комендант освирепел:

— Не зубоскалить! — Он оглянул всех — никто не смеялся. — Но, — продолжал он, — если один из вас убежит, — это слово они понимали тоже, — оставшимся сидеть два лишних года. Два года, — и он выдвинул вперед два пальца. Все пятеро побледнели. Они знали, что пальцы и гильзы — это не одно и то же.

— А беглеца все одно поймаем. Факт. Расстрел на месте. — Комендант отстегнул кобуру и погладил рукой черный наган. — Круговая порука, сукины дети — поняли, а? Зайцев, объясни.

И Зайцев объяснял:

— Круговая-то порука, товарищи, это не кот начихал, круговая-то порука — хитрая штука.

В камере было электричество, но комендант приказал его не зажигать. Ослушание грозило новой карой. Было темно, и хотелось говорить. Но они не понимали друг друга. Зевая и вытягиваясь, они начали обыденную перекличку.

— Даешь! — кричал Вотяк, указывая на площадь за окном.