Пароход идет в Яффу и обратно - [8]

Я слыхал, как охотник гонится за бобром. Он ходит за ним день и ночь, день и ночь, сначала легко ранив его. Бобер не может убежать, бобер чувствует свою смерть и седеет, седеет. А охотнику эта седина нужна, за нее хорошо платят.

Я стал этим охотником. Многие минуты я ходил за ним, и оба мы не говорили ни слова, только хрипели. Он — широко и зычно, яростно раздирал рот, я — узко и неполно, с полусомкнутыми губами. Наконец он не выдержал и сердито крикнул:

— Ну, стреляй, сука. Стреляй…

— Успею, — не выдержал и я и продвинулся вперед на полшага левой ногой. Он тоже двинулся вперед, т. е. назад, ведь наши лица были обращены друг к другу, и тоже на полшага, и тоже левой ногой. Мы пошли в ногу, словно обрели до сих пор неведанный ритм смерти, ритм убийства и ужаса.

Мы шли по вспаханному полю, дикие яблони остались позади, мягкая земля уплывала под моими ногами, будто вместо земли там колыхалось масло, не слышно было даже стука наших шагов. Мы шли, пока он не остановился.

— Мучитель, — захрипел он, — гад! Стреляй!

Я прострелил ему щеку, я целился в то же самое место, т. е. в то место, которое было поражено у меня, в мочку левого уха, но попал ниже и окровавил ему щеку. И тут произошло следующее…

Так как я уже начал сравнивать этот кошмарный эпизод с охотничьим промыслом, то я расскажу еще про один странный обычай. Старые охотники говорят: не заключайте мировой с медведем, притворяющимся человеком. В самую последнюю минуту у медведя делаются жалобные, как у женщины, глаза, и охотник опускает ружье. Тогда медведь набрасывается на него и съедает.

— Иди, — сказал я казаку и сделал полшага правой ногой.

— Не пойду, — ответил он, но тоже сделал полшага правой ногой.

— Как тебя зовут? — спросил я, перегорая в собственной злобе, и голос мой ослабел.

— Афанасий, — ответил он.

— А по батюшке?

— Степан.

— Прости меня, Афанасий свет Степанович, — сказал я, — сейчас я тебя убью и виноват буду не я, а ты. Прощаешь?

— Прощаю, Мошка, — ответил он.

Он посмотрел на меня жалобными глазами женщины и сказал еще раз:

— Прощаю, Мошка.

Потом я увидел на его лице восхищенную улыбку и услышал роковые для меня слова:

— А ты не трус, Мошка. Тебя, жид, в офицеры произвести надо.

Сладость этого мгновения я не забуду никогда. Я получил признание из уст казака. Но казак лукавил, как медведь, и остальное я вспомнил уже через неделю, в госпитале, когда проснулся и увидел себя с перевязанной головой.

От сладкой его лести, от дивного сознания, что я не трус, дрогнула моя рука, дрогнул палец, сползший с курка, и не успел я опомниться снова, как сабля его сверкнула над моей головой и лишила меня сознания.

1927

Черная свадьба

Над самым Бугом, словно на сваях, стояла халупа Исаака Зельца. Этот дом можно было узнать издали, — всегда слонялась по соломенной крыше заблудшая коза. Она упорно поедала убогое строение, но хозяин не прогонял ее, как мужик не прогонит аиста. Он верил, что коза приносит счастье. Когда она очень уж шумела и свод грозил обвалом, Зельц выходил на улицу и начинал просить животное:

— Коза, козочка! Глупая скотина.

Коза редко слушалась, и Зельцу приходилось чуть ли не каждый день чинить раскатанную крышу. Пять поколений Зельцев родились и умерли на Буге и прожили дни свои в Ерусалимке. Сапожное ремесло переходило из рода в род. Прадед шил еще для обедневших польских панов. Польские собаки оставляли следы на шелковом его сюртуке, на единственном праздничном одеянии, в которое старик наряжался для панов. И все же это было самое богатое время в родословной Зельцев. За панами пошли такие отчаянные бедняки, что они никогда не заказывали новой обуви, а всю жизнь клали заплаты.

Исаак Зельц забыл уже, как нужно кроить кожу, примерять сапог, высчитывать объем голенища. Новую обувь ерусалимцы заказывали на Николаевской улице или получали от своих американских родственников. На третий год обнажался задок, распарывались носки, лопались ушки. Тогда шли к Зельцу. С ним торговались неделю. Он назначал злотый, а в Виннице злотым называют пятиалтынный. Изумленный ерусалимец уходил молча.

— Какая же ваша цена? — спрашивал Зельц, догоняя клиента.

— О чем мы будем говорить с вами, — пожимал плечами клиент, — когда вы зазнались, Исаак. Моя цена — три копейки.

Работал он на улице, лицом к Бугу. Сам он сидел на камне, постланном куском старой кожи, на табуретке лежал весь инструмент, и рядом стояло ведро, в котором мокла обувь. Был он острый, с бородкой, суживающейся книзу, и в мохнатой шапке с куполом. Ерусалимские ученики говорили, что он похож на царя Ивана Грозного, на что сапожник отплевывался, хоть это и льстило ему. Жена возилась на кухне, а единственный сын Нахман, мальчик тринадцати лет, разносил обувь и выклянчивал долги. У Зельца был еще один сынишка, но тот умер восьми месяцев от роду. Это случилось, когда Зельц был еще молодым и маловерным, — два года после женитьбы.

Двадцать лет тому назад Винницу посетил святой человек, раввин из Умани. Он обошел все дома, поговорил с родителями и благословил детей. Он был негордый человек и не погнушался маленьким Соломоном Зельцем.

— Этот пискун, — сказал раввин, лаская младенца, — будет большим человеком. Не плачь, Соломончик. Ты вырастешь на радость своим родителям и сделаешься коммивояжером варшавской фирмы.