Париж в настоящем времени - [125]

– Мы расследуем происшествие, – сообщил Арно, – и хотели бы задать вам несколько вопросов.

– Ну конечно, а что за происшествие?

– Мы вернемся к нему чуть позже.

– Это несколько странно.

– А мы зайдем издалека, – объявил Дювалье.

– Ну, издалека так издалека, – ответил Жюль. – У меня куча свободного времени – весь вечер. И весь день. Что пожелаете. Поужинаем, сыграем в боулинг.

Он ликовал.

– У вас счастливый вид.

Жюль засмеялся.

– Девушка?

– Вы видели?

– Да, она молода для вас.

– Ужасно молода, – согласился Жюль. – Невозможно. Немыслимо. И это происходит со мной сейчас, когда жизнь должна уже угомониться.

– Вы не пойдете дальше? – спросил Дювалье. – Я видел ее. Я бы не удержался.

– Я бы тоже, но она на полвека моложе меня. Это безумие. Я действительно люблю ее, но не знаю, чувствует ли она ко мне хоть что-нибудь, кроме любопытства и уважения, а может, кто знает – жалости?

– Люди каждый день заходят еще дальше.

– Это вы о стодвадцатилетнем старике, женившемся на двадцатилетней женщине? Я не такой дурак.

– Ну, в вашем случае разница всего каких-то пятьдесят лет. Что вы теряете? – спросил Дювалье.

Всем стало смешно, особенно Жюлю, который обладал более развитым чувством юмора, чем его гости.

– Послушайте, есть два способа встретить смерть.

– Смерть? – переспросил Дювалье.

Одного этого было достаточно, чтобы полицейский навострил уши.

– Я потерял сознание в поезде и лежал там полумертвый до тех пор, пока много остановок спустя кто-то не заподозрил, что я не пьян. Это было на Лионском вокзале, очень удобно – до больницы рукой подать. Если бы я доехал до конечной, то умер бы. Моя болезнь называется аневризма базилярной артерии, и я могу умереть в любой момент. Видели парня с камерой на улице? Внезапно за мной начали следить, потому что я купил страховку как раз перед тем, как это случилось.

– Он больше не следит.

– Вы его встретили?

– Встретили и… проводили.

– Ого!

– Итак, девушка. Вы расстанетесь с ней?

– Да. Безумие любить ее, но я люблю. Все-таки я знаю, что должен умереть, смерть уже совсем рядом со мной, можно либо обесценить все прекрасное, чтобы потом ни о чем не жалеть, либо можно познать его на расстоянии.

– Что значит «познать на расстоянии»?

– Издалека вам не нужно что-то отвергать или обесценивать, чтобы защитить себя. Стоит вам достичь дистанции, и тогда то, что вы могли предать из страха утраты, останется с виду таким же дружелюбным, любящим, но подернется мягкой дымкой, станет все более безмолвным. Жизнь отступит постепенно, пока все, что было ярким и захватывающим, как город, на который смотришь издалека, а шум ветра и транспорта превратится в чуть слышное шипение. И ты ускользаешь прочь без боли, все еще любя. Она в том ярком мире, который мне придется покинуть.

Дювалье и Арно не знали, что и сказать, но у них был мысленный список вопросов, и они его придерживались.

– Вы проходили службу в Алжире, – сказал Арно, невольно подумав о Дювалье.

– Вы обо мне справлялись?

– Да.

– Почему?

– Мы все объясним попозже. Но вы, похоже, не слишком удивлены.

– А что еще может меня удивить? Идиот из страховой компании снимает на камеру, как я целую молодую женщину, которую люблю, но которой никогда не буду обладать. Я упал без сознания в проход поезда. Мне довелось иметь дело с отвратительнейшим человеком по имени Рич Панда. У моего внука лейкемия. Классическая музыка популярна, как юбки на китовом усе. Два полицейских стучат у моих дверей, я не удивился бы, если бы здесь появились инопланетяне и искромсали меня на корм кошкам. Так о чем вы спросили?

– Об Алжире.

– А при чем он тут?

– Что вы думаете об арабах?

– Ничего.

– В каком смысле «ничего»? – спросил Дювалье.

– Я не думаю об арабах, per se[62].

– А какого вы мнения о них?

– Я еврей, – ответил Жюль, – немцы убили моих родителей, потому что они были евреями. Самый тяжкий и самый неистребимый грех в истории человечества состоит в восприятии человека не как индивидуума. Так что, коротко говоря, я принимаю и арабов, и всех остальных людей такими, какими они есть.

– А как группу?

– Как группу? У подобных групп очень высока вероятность убийств невинных людей, с которыми они не согласны. Это часть культуры, ислама, традиций кочевых племен, от которых они произошли. Но ни один индивид не является просто отражением группы. Это разрушающая мир несправедливость. Так что я вам отвечу так: для меня араб – все равно что еврей, француз, норвежец – кто угодно. Если бы я начал судить о людях по их национальности, то я уподобился бы тем, кто убил моих родителей. Это называется нацизм. Неужели вы думаете, что я могу стать нацистом?

– А в Алжире, воюя с арабами, вы придерживались такого же мнения?

– В Алжире, детективы, – задолго до вашего рождения – я очень мало соприкасался с арабами. Я находился в окружении французских солдат или в полном одиночестве – в лесу. Даже если бы я имел склонность развить предубеждения, то у меня было слишком мало материала для этого.

– А вот теперь, – напирал Дювалье, – не считаете ли вы, что они разрушают страну?

– Да, – ответил Жюль. – разрушают вместе со всеми остальными. Если мы говорим по совокупности, то они не исключение. Одни поджигают машины, торгуют наркотиками и грабят прохожих. Другие покупают наркотики, живут за счет государства или, сидя в просторных кабинетах на верхушках небоскребов, «распределяют капитал», как они говорят, который «играет в железку» с чужими деньгами. Политики неарабского происхождения берут взятки и пропихивают свои вульгарные, третьесортные душонки на должности, для которых они некомпетентны. И туда же хочется добавить претенциозных, развратных философов-битников, которые спят с женами своих лучших друзей.