Париж в настоящем времени - [123]

Это напомнило Элоди о смерти ее родителей, мучительную дурноту и ужас, который она принесла. Теперь те чувства, что она испытывала к нему, чувства, которые смущали ее, усилились многократно.

– Я купил страховой полис, что покрывает потерю трудоспособности, и теперь они говорят мне, что я нетрудоспособен. Это не так, но, если я стану выполнять хоть какую-нибудь работу, они ликвидируют полис. Этого нельзя допустить, страховка очень нужна тем, кто останется после меня. Поэтому я не могу сочинять или преподавать, даже в частном порядке, даже бесплатно. Бюрократия, публичная или частная, одинаково глупа и чудовищна.

– Если вы не можете преподавать, то зачем же я пришла? – спросила она.

Думала она в это время о том, что, хотя прежде она сама с ним флиртовала, теперь уже он, выражаясь языком его ровесников – в отличие от многих своих ровесников она знала это выражение и понимала его контекст, – теперь он был «слишком прямолинеен». Ей и хотелось, чтобы он стал еще прямолинейнее и овладел ею, и вовсе не хотелось прямолинейности, именно так она себя чувствовала. Когда они думали об одном и том же, поддаваясь страстному влечению и риску, становилось горячо, как от индукции: они действительно чувствовали этот взаимный жар. Когда же они оба думали об одном и том же, склоняясь к осторожности и сожалению, оба чувствовали утробный, физический холод. А когда, как это часто происходит, если все меняется с феерической быстротой, один горит, а другой стынет, получается турбулентность, с которой им не совладать. И все же один поцелуй, одно объятие все прояснили бы.

– Мне не разрешают работать, это правда. Хотя ничто не запретит вам испытать мою виолончель с намерением купить ее, – сказал он. – Это не работа, это продажа личного имущества.

– А вы можете мне посоветовать, как лучше играть на этом имуществе.

– Совершенно верно. Чем старше инструмент, тем больше у него причуд.

– Только, знаете, – сказала Элоди, теряя почву под ногами, что было ей совсем не свойственно, – я не могу ее себе позволить.

– Да? Но я же еще не назначил цену. Откуда вы знаете? Вы даже не поторговались еще. И большинство таких инструментов, как этот, вообще передаются по наследству, без всякой цены.

– У вас есть семья.

– Дочь моя не играет, а виолончель должна звучать. Она для этого и существует.

– А сколько бы она стоила, если бы вы ее действительно продавали?

– Понятия не имею, но это не та вещь, к которой прилагается высокая денежная стоимость. Иначе я продал бы ее, чтобы помочь внуку, который очень болен.

– Так это для него страховка?

– Да.

– Я понимаю. А знаете что, Жюль? – Какое потрясающее удовольствие впервые назвать его по имени. Это все изменило, и она успокоилась. А он как-то сразу постарел, и она подумала, что, наверное, не стоило ей этого делать. – Пожалуй, меня заинтересовала покупка виолончели, раз уж вы не можете работать.

– Ах, – произнес он. – Какой сюрприз!

– Да. Можно я поиграю? Не посоветуете ли, как это лучше сделать, потому что у таких старых вещей частенько столько всяческих причуд?

– Еще бы! – ответил он, соглашаясь со всем сразу.

Она подалась к нему и спросила, не шепотом, но тихо и подозрительно:

– За вами следят? Неужели кому-то есть дело?

– Меня тут даже допрашивали. Совсем недавно. Но хотя это и кажется дикостью, я не исключаю, что следят. Однако не волнуйтесь.

Он указал на виолончель. Она установила ее, взяла смычок:

– Что мне вам сыграть?

– Играйте то, что принесли.

– Баха.

* * *

А потом они играли на виолончели, передавая ее друг другу, и руки их легонько соприкасались. Пусть это только усиливало их взаимное смущение, оно мгновенно отступало, ведь после каждого касания являлся Бах. Время от времени Жюль перешагивал расстояние, разделявшее их, и садился с нею рядом, при этом она краснела и аромат ее духов усиливался. Она была жизнью.

Ему так не хотелось расставаться с ней, что, когда она собралась уходить, он проводил ее до ворот и за ворота. Как только они оказались на улице, он заметил в машине на другой стороне улице по диагонали призрак Дэмиена Нерваля, направившего в их сторону объектив мощной камеры. Камера, конечно, была с моторчиком, и сейчас в салоне машины наверняка все позвякивало и жужжало, как внутри часов с кукушкой перед тем, как птице выскочить из оконца.

Жюль обнял Элоди за талию левой рукой, развернувшись, чтобы самому оказаться спиной к Нервалю, и предупредил:

– Не смотрите туда. За нами следят. Нам нельзя разговаривать сейчас.

Он оказался прав, предвидя свои ощущения – шелк, упругая мускулатура, нежное дыхание.

– Они могут узнать, что я студентка и выбрала вас своим… – начала она.

– Знаю, но если мы будем говорить… – прошептал он.

– То что?

– Наверное, – набрался смелости Жюль, – надо притвориться, что мы целуемся? Тогда они отстанут?

Ей показалось забавным, что внезапно он стал неловок, словно подросток. Соблазнительная, как никогда, испытывая острейшее удовольствие, разливающееся во всем теле, она спросила:

– И какой же уровень достоверности вы имеете в виду?

– Полагаю, все должно быть совершенно недвусмысленно.

– Я тоже так считаю.

Он никогда не надеялся поцеловать ее и даже обнять и боялся это сделать.