Париж в настоящем времени - [121]

Продвигаясь вдоль канала по западной стороне бульвара Бурдон, он миновал полицейский участок и подошел к ее дому, который оказался гораздо ближе к площади Бастилии, чем он думал. А если он натолкнется на нее на улице? Что он скажет тогда? Он боялся и желал этого. Вокруг было тихо. На самом верхнем этаже, в ряду крошечных мансардных окошек, верхняя часть которых утыкалась в карниз крыши, одно окно светилось, ее светом. Она была прямо тут. Стоит только нажать кнопку звонка, и она сойдет к нему. И все может начаться или закончиться.

Среди множества подробностей жизни Элоди, о которых не знал Жюль, была и такая: Элоди носила контактные линзы – без них она была ужасно близорука. Дома по вечерам она их снимала и надевала очки, прозрачные стекла очков увеличивали глаза, придавая им поразительное совершенство и ясность – небесную ясность, – оправа и дужки очков в обрамлении ниспадающих волос делали ее еще более прелестной и неотразимой. Наверное, если бы он увидел, как уютно она устроилась на кровати, поджав под себя ноги и погрузившись в книгу, как медленно и осторожно она тянется к чашке чая, не отрывая взгляда от страницы, сосредоточенная и восхитительно прекрасная, он бы, наверное, не так ревностно держался своих обещаний.

Жюль сделал шаг к двери, но тут же подумал, как неловко и по-дурацки это выглядит, когда старик ухлестывает за молоденькой девочкой, а он знал, что стар, знал, что не по-мужски выкидывать подобные фортели, явственно показывающие его неспособность признать себя нынешнего и достойно нести свой груз. Он развернулся спиной к двери лицом к пустой улице и побрел прочь, чувствуя горечь невосполнимой утраты.

* * *

Одно дело, когда слетевший с катушек безумец убивает жену и детей, два часа сидит в машине с пистолетом у виска и, прежде чем кто-нибудь пронюхает, что он натворил, нажимает на спусковой крючок. Расследование закрыто, остается только скорбный труд по сбору улик и свидетельских показаний, но после первых нескольких дней на месте преступления это в основном бумажная работа, и обычно все сворачивается за неделю или две. Обдолбанный идиот грабит бакалейную лавочку и убивает старуху-марокканку, стоявшую за стойкой. Свидетели видят его покоцанный «фиат» и запоминают часть номера. Еще они замечают цветочек, привязанный к антенне, чтобы идиоту было легче отыскать свою машину на стоянке или после ограбления лавочки. Десять минут спустя он уже мчится на красный свет, задние фонари не горят, глушитель волочится следом по асфальту. Два патрульных тормозят его. Идиот удирает. Они его преследуют. Он достает пистолет. Они стреляют. Дело закрыто и опять-таки через неделю сдано в архив. Совсем другое дело – тщательно спланированное убийство или убийство неустановленного лица; такие дела могут тянуться несколько лет, да так и остаться висяками. А если ты полицейский, то для тебя это означает работу, на которую ты ходишь месяц за месяцем, вкалываешь там как проклятый сутками, иногда с перерывами, но никогда ее так и не заканчиваешь. И чувствуешь, что жизнь твоя проходит зря, что мир жесток, опасен и невыносим и не видать тебе счастья в этом мире.

Несколько месяцев прошло с тех пор, как Дювалье Саиди-Сиф и Арно Вайсенбергер начали расследовать дело об убийстве на мосту Бир-Хакейм. Их главный свидетель Рашид Бельгази, убежденный, что «Комеди Франсез» – это киношка, где показывают порно, сказал, что он сообщил им все, что знал, и ему разрешили покинуть Париж. Теперь он исчез. Семьи убитых парней оставались бесправными и удрученными. Они не подавали никаких дополнительных ходатайств, тем более в министерство, а их общины недавно взбунтовались было по какому-то другому поводу, но быстро угомонились. Дело перешло в разряд забытых, во всяком случае со стороны интересовались им очень вяло. Зато Вайсенбергер, поскольку он был еврей, а свидетельства указывали на еврея, убившего двоих арабов, горел решимостью раскрыть его во имя справедливости, объективности и «лаисите». Саиди-Сиф, ненавидевший отбросы своего собственного народа, которые, презрев древние традиции, избрали неприкаянный и преступный образ жизни, подозревал, что события могли принять совершенно непредвиденный оборот, и старался не меньше Вайсенбергера. К тому же их преданность делу стерла все различия между ними и сблизила их в том, каким они надеялись видеть будущее Франции, хотя оба были настроены весьма скептически, сомневаясь, а есть ли вообще у Франции будущее.

Они много-много раз пересмотрели записи с камер наблюдения в поисках того, что могли пропустить. Лабораторные отчеты им уже начали сниться. Они задействовали всех возможных информаторов, умоляя остальных коллег об услуге, и это ни к чему не привело. Как-то раз позвонил Ушар, поинтересовался, как продвигается дело.

– Несколько месяцев мы по восемь-девять часов в день просматривали записи с камер. Было весело, – сказал Дювалье.

Время шло, а единственное, что у них на самом деле было, – это гребной клуб. Каковы шансы, что тот, кто убил двоих парней и сиганул в реку, состоял в этом клубе и знал, что сможет выбраться на его причал и укрыться в лодочном домике, пока утреннее движение не замаскирует его побег? Планировал ли он это загодя? Тонкая и сомнительная ниточка, но у них была только она, и детективы ухватились за нее. Судья был тверд как кремень и не дал им добро на сбор ДНК у всех членов клуба. Запрос оказался слишком, донельзя широк, и основывался он лишь на крайне неправдоподобном предположении. Впрочем, судья сказал, что если они сузят список, то он выдаст им ордера, и обещал помочь, если им придется действовать за пределами Парижа. Ушар, ОСП хренов, палец о палец не ударил, и судье нравилось, что два молодых АСП так усердствуют. Так что они проверили каждого члена клуба, прежде чем проводить опросы, наносить визиты и просить разрешение взять пробы с внутренней части щеки. Все приходилось делать крайне вежливо и дипломатично, и на это понадобилось время.