Париж в настоящем времени - [120]

Она не рассказала Жюлю, что молодые полицейские часто заигрывают с ней и что она, хотя ей нравятся парни в красивой форме, всякий раз краснеет и ускоряет шаг.

– У меня два очень маленьких мансардных окна. С улицы они выглядят как смотровые щели танка. На канале всегда полно яхт и барж, среди них много голландских. С восточной стороны находится парк с лужайками и деревьями, там одна пышная ива наклонилась к самой воде. Летом площадь Вогезов становится моим садом… Такие комнаты для прислуги есть по всему Парижу, и никто не знает, что с ними делать. Богатые не хотят селить в своих домах чужаков, а перестраивать не позволяют архитектурные нормы. Особенно хорошо то, что они обычно располагаются на верхнем этаже. Под крышей жарко летом и холодно зимой, но зато вид на сотню квадратных километров и огромное небо. Мне очень повезло. Люди, у которых я снимаю эту квартиру, – классические покровители музыки. Им нравится слушать звучание виолончели с верхнего этажа.

Ее рассказ и то, как она рассказывала – ее речь, ее голос, – все это было так прекрасно и соблазнительно, что он испытал отчаянное желание стать на полвека, хоть на тридцать лет моложе, чтобы прожить еще одну жизнь с ней, начать эту новую жизнь в маленькой комнате, такой маленькой, что в ней можно дотянуться от стены до стены, с видом на воду и с площадью Вогезов вместо сада. Но прошла его пора энергии, безвестности и юношеских надежд, и былого уже не вернуть.

– Вы все еще хотите возобновить уроки?

– Да.

– Можете приехать ко мне?

– Когда?

– Когда вам удобно.

– Завтра.

– В котором часу?

– После обеда, ближе к вечеру, часам к четырем? До двух у меня балет. Я начала танцевать еще в детстве. Тут у меня никаких шансов на будущее, но я не бросаю, потому что мне это нравится и балет помогает поддерживать форму.

– Инструмент не берите.

– Не брать? Почему?

– Будем играть на моем.

Элоди, Жюль, Дювалье, Арно и Нерваль

Весь вечер Жюль не находил себе места. Хотя Элоди должна была появиться только завтра, он не удержался и зашел на сайт, куда имел доступ как преподаватель факультета, и прочел ее адрес на бульваре Бурдон. Его трясло, словно он совершал преступление.

– Так, хватит! – приказал он сам себе вслух, надеясь, что это его образумит.

Но не помогло, и, выйдя из дому, он поспешил на станцию городской электрички.

Пока он ехал в Париж, волнение все усиливалось, но Жюль отправился не к площади Бастилии, а, наперекор себе, – в свой университетский кабинет, надеясь, что его одержимость рассеется по пути и он сможет спокойно вернуться домой. Он уселся за стол и включил лампу, но в неожиданно вспыхнувшем сиянии видел лишь одно – ее лицо. Попеременные всплески влечения, страха, восторга и чего-то похожего на дурноту заставили его в конце концов вскочить на ноги и помчаться сломя голову в сторону набережной де-Л’Арсеналь, где баржи приставали к берегу прямо напротив ее дома.

От его кабинета вполне возможно было добраться пешком до Города музыки, но из чувства самосохранения он никогда этого не делал даже днем. И мосты пересекали Сену таким образом, что он вполне оправданно мог бы пройти мимо ее дома. Но сейчас уже поздновато. Какое-то ужасно приятное безумие подгоняло его, то ему казалось, что последствия могут быть только самые счастливые, а мгновение спустя он уже думал, что это будет конец всему. И все-таки он шел. Даже мимо Питье-Сальпетриер.

Мысли его метались, пока голова не закружилась от чувства вины, надежды, удовольствия, и он шел, как будто вот-вот упадет ничком. Он должен хотя бы взглянуть на дом, в котором живет Элоди. Он почувствовал, что обожает – до дрожи, прокатившейся по всему телу теплой волной, – ее невинность и безыскусный шарм, который она не смогла сдержать, когда приписала после адреса: «верхний этаж». Просто запись в компьютере. В таких подробностях нет нужды. Каким-то образом это был знак, символ ее добродетели.

Ведомый и подгоняемый как будто против воли, но на самом деле именно согласно ей, он пошел прямо к Ла-Питье. Временами память оказывалась настолько сильна, что ему чудилось, что Жаклин все еще здесь и что она жива. Если он свернет в древние, навевающие уныние пределы Ла-Питье, то сможет ли пройти мимо желтых навесов, банановых пальм, усталых медсестер и докторов, выходящих после дежурства, подняться в палату, где умерла Жаклин и где она будет ждать его – живая, чтобы рассказать ей, даже если встреча продлится всего мгновенье, рассказать, как сильно он любит ее, как безумно по ней скучает, как больше всего на свете мечтает оказаться с ней рядом и что теперь он знает, так оно и будет. Сможет ли он сделать все это? Она будет пахнуть морем – из-за внутривенных растворов, которые струились в ее теле перед самым концом, но это не имеет значения. Ноги сами ответили на вопрос, и вот он уже шел по мосту через Сену.

А когда он оказался на правом берегу, то, несмотря на острейшую, почти физическую боль вины, все его чувства обратились к Элоди. Он хотел ее так, словно снова был молод, как будто после любовного соития не возникло бы неизбежного: «А что дальше?» – а, наоборот, словно по волшебству, исчезли бы пятьдесят лет, разделяющие их. И снова двадцать пять, и не подыхающая кляча, а молодой, полный неосознанной энергии, не ведающий, что ждет впереди, за исключением того, что наступление конца можно не увидеть и не почувствовать.