Париж в настоящем времени - [119]

Ему нужно было продержаться только до первого августа, втравив Нерваля в плаще тореадора в запутанную медицинскую ситуацию, которая сильно попахивала аферой, потому что именно ею она и была.

– Хорошо. Итак?

– Уинстон Черчилль.

– Уинстон Черчилль?

– Именно! Подобно большинству гениев, он был равнодушен к тому, что его не интересовало. Хорошие ученики подобны хорошим собакам. Они могут выполнить апорт, который бросит их учитель. Черчилль не был создан носить апорт. Таков был, по его собственному выражению, «чертов Уинстон Черчилль».

– И как же это связано с…

– Связано. Вступительный экзамен в Санхерст включал в себя и географию. Черчилль не интересовался географией и не подготовился. Список стран всего мира был роздан кандидатам, и большинство поступающих зубрили его несколько месяцев до экзамена. Пренебрегая этим, Черчилль начал накануне вечером. Его взгляд привлекла Новая Зеландия. Понимая, что за пять-шесть часов он географию не освоит, Уинстон выбрал Новую Зеландию и наутро стал полным экспертом в географии этой страны, и никакой другой. Божьей милостью и во спасение Англии, Запада и Франции, единственной темой на экзамене оказалась… Новая Зеландия.

– То есть вы хотите сказать, Божьей милостью вы изучали аневризму базилярной артерии?

– Не совсем так, но у меня действительно было много времени для чтения. Я уже довольно стар, тело мое дряхлеет. Как долго нужно учиться медицине, считая подготовку к поступлению в медицинскую школу и профессиональную практику после завершения обучения? Десять лет? Пятнадцать? Нужен колоссальный объем знаний. И все же этот предмет мне интересен. Так что, подобно Черчиллю, я бросил дротик наугад. Выбрал по одной теме из множества областей медицины – глоточно-пищеводные дивертикулы, инсулиному, спастическую кривошею, идиопатический гомосидероз легких, аутосомно-рецессивную болезнь Виллебранда, эрлихиоз, дистонию, ортостатический коллапс…

– Довольно!

– А что касается мозга, то единственное, о чем я читал, – аневризма базилярной артерии. Дело не в том, что я много знаю, и не в моей дотошности. Я знаю всего ничего. Окажись у меня какая-нибудь другая болезнь, я все равно назвал бы ее неоперабельной аневризмой базилярной артерии и ошибся бы, и вы бы не сидели сейчас в этом кресле.

– Тем не менее мы с вами еще не закончили, – сказал Нерваль.

Жюль снова сел в кресло и сказал:

– А! Но на сегодня вы закончили.

Это не слишком устраивало его гостя, но, с другой стороны, его вообще редко что устраивало.

* * *

Жюль вернулся в свою квартиру и полчаса неотрывно глядел поверх просторной террасы на Сену и лежащий за Сеной Париж. Клод вынес из оранжереи деревья и кусты в горшках и поставил на их обычные для теплого времени года места, и они стояли на карауле под мелким дождичком. Ощущение было как летним утром, когда день обещал быть жарким и солнечным, а вместо этого на дворе пасмурно и тепло, и огни в магазинах мерцают сквозь кисею дождя, словно зимним вечером. Он любил такие летние утра, когда слышно, как безмятежно шлепаются капли с пышной листвы и этот особенный, ни с чем не сравнимый звук – шуршание автомобильных шин по мокрому асфальту.

Он снял трубку городского телефона, осознавая, что сейчас наберет мобильный Элоди и она непременно ответит, – как и все представители ее поколения, она всегда на связи, где бы ни находилась. Звоня по городскому телефону, ты держал трубку у уха, пока набирал номер, тебе не нужно было торопиться достать его, пока кто-то не дал отбой. Не нужно было ставить инструмент так, чтобы он смотрел на тебя, словно зеркало в зеркало у стены. И кнопки у стационарного телефона крупнее, хотя, спасибо профессии, ловкости пальцев Жюлю было не занимать. Городской телефон не служит одновременно телевизором, шагомером, энциклопедией, атласом, турагентом, телетайпом, не говоря уже о многообразии фото- и видеокамер, будильников, тонометров и тысяче прочих вещей, но Жюль счастливо прожил всю жизнь, не таская все это в кармане. И все-таки, когда раздались гудки телефона Элоди, он почувствовал себя старым и ненужным.

Она видела на экране, что это он звонит, когда снимала трубку.

– Где вы сейчас? – спросил он.

Повисло молчание. Вопрос прозвучал так, будто он ее проверяет.

– А почему вы спрашиваете? – поинтересовалась она в ответ.

– Я всегда спрашиваю, когда звоню людям на мобильный. Они могут оказаться в лодке посреди Средиземного моря, верхом на лошади в Австралии или в Букингемском дворце. Именно за это мне нравятся мобильные телефоны.

– Я ходила в булочную на улице Розье, а теперь как раз собираюсь присесть на площади Вогезов. – (Его почему-то очень утешил тот факт, что она находится в еврейском квартале.) – Я живу на бульваре Бурдон.

– Я об этом не знал.

– Да мне повезло. Квартирка горничной с отдельным входом.

Она села, радуясь, что он в каком-то смысле сейчас с ней, хотя и жалела, что он на самом деле не сидит рядом.

– Дождь идет? – спросил он.

– Шел, но уже кончился. Солнышко вышло.

– Квартирка горничной…

– Одна маленькая комната, в которой я могу – и даже пробовала, – вытянувшись, одновременно достать носками одной стены, а кончиками пальцев рук – другой. Зато есть крошечная кухня, ванная, а самое лучшее – это вид из окна, мне видно воду, и это замечательно успокаивает. Дом стоит почти на самом северном краю канала, неподалеку от площади Бастилии. Я на девятом этаже, почти на одном уровне с верхушкой колонны. Золоченая статуя на ней вспыхивает, как химический факел, когда в нее бьют солнечные лучи. Отец рассказывал мне, что, когда старинные британские боевые корабли покидали порт, некоторые матросы стояли на верхушках пятидесятиметровых мачт, ни за что не держась. Всякий раз, когда вижу статую, я вспоминаю об этом. Папа был бы рад потому, что хотя он и считал нынешний Париж опасным местом, зато я живу совсем рядом с полицейским участком Четвертого округа. Почти все парковочные места в квартале заняты полицейскими машинами, по десять-двенадцать одновременно, а то и больше.