Панкомат - [4]
— Гондоны надо носить, — сказал волосатый.
— Да, — согласился Демьян, — по жизни.
— А ты по жизни в гондоне? — спросил Зе.
— Я - бос-сяк по жизни, — гордо и немного нервно ответил Демьян.
Петр же продолжал умствовать, и я слушал, не понимая, плохо это или хорошо. Мне уже казалось, что никакого бегства не было, и не ловил меня Интерпол, а все, что происходит — это время «до». Оно решило кинуть меня в точку разрыва, точку своего судьбоносного замысла, и здесь всему и суждено начаться, и я имею право все переделать.
Но синий глаз компа — он уже здесь.
Сейчас.
Осталось запустить оболочку и накатать чертовски простого и чертовски злого вируса.
Зачем?
Это вопрос — равносильный вопросу о смысле жизни. Есть множество вещей, которых я никогда не делал и смогу сделать, ибо есть ботаника, а есть — физика, и в этом во всем нет смысла разбираться.
Потому что они и похожи на меня, и нет. Они просто выебываются. Да нет, это ведь еще хуже. Я сумел заработать червонец, может, двадцать тысяч. Спалили меня потом. А они — они просто ядро какого-то нового рака.
— Хочешь Наташку трахнуть? — спросил меня волосатый.
— Нет, — отозвался я.
— Я пойду, — вызвался Демьян.
— Ты, да ты чо, — пытался остановить его Зе, — она же мокрая.
— А я — за щеку, — не смутился Демьян, — ловись рыбка большая и малая.
— Жизнь вообще не имеет смысла, — продолжал Петр, — единственный лозунг, который был бы честным, это — жрать и срать. Я понимаю еще, если бы человек мог помнить свою прошлую жизнь. У него имелось бы множество смыслов, множество направлений для дальнейшего развития. Возможно, помимо потребления и самокайфования всякими там подобиями умных вещей, человек действительно чего-то достигал. Но он ничего не помнит. Он вообще ничего не помнит. В мире вообще никогда не было революций. Почему говорят, что мол, были они? Чтобы поделить жратву. Почему бы нам не потреблять в меру? Хрен там. Все, что есть на свете — наука, общество, творчество — это все для того, чтобы одни жрали чрезмерно, а другие на них работали. Все, что было типа революций, типа намеков на них, сделано руками толстых. И такая хуйня ждет каждого, если он станет толстым. Я имею ввиду глобальные сомнения. Ты вроде не дурак. Это я вообще, о человеке. Не о тебе, нет. Ты вроде пытаешься думать, и мозг твой способен работать не только в сторону того, чтобы, получив бабки, покайфовать тем, что ты купил, и что у тебя может быть. Но душит ведь, блядь! — он ударил кулаком по столу. — Жаба! А посмотрите на кошку, когда она чует мясо! Хозяин, блядь, котлеток захотел. Жена, эй, ты где? Идет она на кухню, жена. Достает из холодильника ебаный фарш! Добавляет туда лучок. Чесночок. Перец, еб твою мать! Черный, красный! Душистый. Муку. Кубик нахер бульонный, чтоб вкус был подешевше. И жарит. Жарит, нахуй. Кошка ж чует. Начинает терять разум. И орет. Вау! Мао! И даже если ей мало в жизни пизды давали, она все равно орет, потому что совладать с этой хуйней невозможно. Так и человек. Где тут разум? А хрен. Нет разума у человека! Только отдельные экземпляры способны что-то создать. Пусть даже и неосознанно. Их просто направляет некая сила, и оказывается, что это не бог, это их личное свойство — суметь что-то создать. А все остальные потом этим пользуются и кайфуют. Создали когда-то автомобиль. Кто-нибудь из толстых морд телеэкрана может создать автомобиль? Нет, толстая морда только пиздеть умеет, потому что знает — чтоб от запаха мяса не дурнеть, надо заранее это мясо завоевывать. Бабки — то же мясо. Как ни крути, это инстинкты!
— Ты хочешь с этим бороться? — спросил я.
— Как? — спросил я.
— Ебемся, — сообщил из-за перегородки Демьян.
Мы выпили. Юрий открыл окно, чтобы выгнать дым в прохладный воздух раннего сентября.
— Может быть, нужна партия? — спросил я?
— Партий полно, — возразил Петр.
— Хорошо живут только евреи, — заметил Зе, — потому что у них в крови заложено понимание жизни, еб. Друг друга евреи так не трахают, как русские. Мне это не раз говорили. Я знаю, что русские — лохи. Почти все. Нет, в отдельности — все нормально. А в-общем… Я ж сам русский. Я так говорю, потому что не хочу, чтобы мы были лохами.
Пьяный бред продолжался. Напившись, я уже не помнил, о чем шла речь. Пьянка, она хороша тем, что если наутро тебе стыдно, значит она удалась.
Водка стояла поодаль. В ящике. Когда пузырь кончался, новый брался оттуда, раскупоривался уверенной рукой. Бух. На стол. Покачнулась белая жидкость. Все засуетились, стаканы свои задвигали. Я ж внутренне от каждой такой раскупорки только содрогался, потому что желудок уже давно зажег красный свет. Потом наступает момент, когда поздно думать, поздно слушать. Желудок — это кожаный мешок, смазанный желудочной кислотой. Его спорт особенен, и не всякий справляется с этой халявой. Если же не позовет он на двор, чтоб очиститься, то это уже до утра.
— Надо идти в террористы, — сказал Юрий.
— Террористов просто так не бывает, — возразил Петр.
— Это почему?
— Всех террористов создали спецслужбы. Не, раньше были. Раньше людей на земле меньше было, и люди не такими штампованными жили.
