Памяти Есенина - [39]

По старине Яриле молится. Книга у него бере-

                                            стяная лежит.

Что ни час угольком вписывает не по нашему.

В землю лбом бьет.

— Имена-же их ты веси.

Окрай неба зарево новых дней.

Лада Руставели. «Земля моя. Сегодня ты богата»

Земля моя. Сегодня ты богата.

Мы принесли тебе неисчислимый дар.

Таких даров ни жрец, ни император

Тебе не воздавали никогда.

Земля моя. За жито, за пшеницу,

Насущный хлеб, металлы и вино

Какой несметной, горькою сторицей

Нам расквитаться было суждено.

Земля моя. В твои глухие недра,

На твой песок, на твой отталый снег

Мы положили первого из первых,

Мы положили лучшего из всех.

Земля моя. Из сыновей мятежных

Всем половодьем неуемных сил,

Никто тебя так звонко и так нежно

И так самозабвенно не любил.

Дыша тобой, в одну тебя влюбленный,

Ведь он вложил последнюю мечту

И в медь, струящуюся с клена,

И в белый дым от яблони в цвету.

Земля моя. Уж ты ли не богата,

Уж ты ль сегодня славой не горда.

Таких даров ни жрец, ни император

Тебе не воздавали никогда.

Лада Руставели. «В этой вечерней, метельной мгле»

В этой вечерней, метельной мгле

Знать — не узнаю, понять — не пойму…

Память — нам, тело — земле,

Тело — земле, а дух — кому?

Был ведь и пел ведь, смеялся, рос, —

Выше, все выше, от нив до звезд,

Дальше, все дальше, — куда от нас?

В даль океана, в мир, — в Шираз.

Родина — плен. Из него не выйти.

Снова родные, хмурые выти…

Сердце — в тенета. Грузней голова. —

Золота вескость и зрель — в слова. —

Как же, куда же, о чем теперь…

Родина. Мама. Спокойно. Смерть.

Ветер, да ветви в вечерней мгле,

Ветер, да ворон и вдруг строка —

Память — нам, тело — земле,

Тело — земле, а дух — в века!

Лада Руставели «Семь городов оспаривали право»

Семь городов оспаривали право

Быть городом, где родился Гомер,

Семь городов превыше всяких мер

Кичились этой бренной славой.

Нам спорить не о чем. Ты родился в просторах,

Где ветер домовничал в зеленях,

Где тешила младенческие взоры

Густая рожь, стихом твоим звеня.

Нам спорить не о чем… Но любо мне сознанье,

Что изо всех попутных городов

За вязь потертую, за дрему куполов

На город мой легло твое признанье.

На город мой, где шумная Тверская

Крылатый шаг навеки сберегла,

Где молодость твоя, взлетая и сгорая,

Нас благодатным ливнем обдала.

Где прошумев неповторимым клевом

Про мир, про дом, про белых яблонь дым,

Ты проходил с почтительным поклоном

Перед собратом бронзовым своим.

И в те часы, к бессмертью пламенея,

И свой увенчанный провидел пьедестал —

Здесь, — в этом городе, — что для тебя предстал

Священным символом — Рассея.

Матвей Ройзман. «О, ты, покинувший поля»

О, ты, покинувший поля,

Возлюбленный своей отчизны,

Никто не знал, что лишь петля

Тебе достанется от жизни.

Не в срок положенный ушел

С твоей черемуховой песней,

И пел ты слишком хорошо,

Чтоб выжить с человеком вместе.

Ты вынес не одну пургу,

Но трепетал один, как пламя,

И вот я молвить не могу,

О чем так рассказать желаю.

Поникли тысячи друзей,

Но и врагов поникли сотни,

И ты, как в золотой грозе,

Над нами властвуешь сегодня!

Ах, пройдена тобой межа

Всего мудрее и нелепей,

И слезы первые лежат

На сердце, как горячий пепел.

Встречай же гостя ты, земля!

Останки сохрани отчизне.

Да будет проклята петля,

Последняя награда жизни!

31 декабря 1925

Матвей Ройзман. «О, друзья, все равно не сберечь»

О, друзья, все равно не сберечь

Променявших все в жизни на песню:

Им награда — надгробная речь,

Над могилой зеленая плесень.

Это звезды поэту нужны,

Но поэт даже звездам не нужен,

Потому его песни нежны,

И над песнями девушки тужат.

Пусть готова на шею петля,

Пусть лицо, как земля, посереет, —

Ведь замашут крылом тополя

И вздохнут голубые сирени!

Те, которые галстук зари

Повязали на шею сегодня,

Вместо нас будут жить, говорить,

Как смышленые внуки, свободней.

И о том, кто от бури погиб,

Кто за них шел с открытою грудью,

Не одни металлический гимн

Пропоют невнимательным людям.

10 января 1926

Всеволод Рождественский. КОГДА УМИРАЕТ ПОЭТ

(Почти баллада).

Заря над опальной столицей

Глядела спросонок так зло.

Прохожих зеленые лица

На миг отражало стекло.

Скулили в воротах собаки,

Горели костры на кругу,

И — колокол черный — Исакий

Качался в летящем снегу.

А там, за синеющей рамой,

Глядя в электрический свет,

Бессонный, горящий, упрямый

Всю ночь задыхался поэт.

И, только-что сумерки стерло,

Вскочив на придвинутый стул,

Свое соловьиное горло

Холодной петлей затянул…

Промерзли чухонские дровни,

А лошадь ушами прядет.

Никто и вольней и любовней

Над телом его не заржет.

Покрыт простыней, без подстилок,

Он едет к последней беде,

И в мерзлые доски затылок

На каждой стучит борозде.

А завтра в вечерней газете,

Спеша на трамвае домой,

Бухгалтер прочтет о поэте

В столбце, обведенном каймой.

Но дома — жена и ребята,

Письмо и тарелка ухи.

«Я тоже, — он скажет, — когда-то

Писал недурные стихи.

Зато вот теперь, слава богу,

Служу и живу ничего».

Бродяга! Мечтатель! В дорогу,

В дорогу, не слушай его!

Уж лучше-б ты канул безвестней,

В покрытую плесенью тишь.

Зачем алкоголем и песней

Глухие сердца бередишь?

За всех, кто вареньем и чаем

Ленивую гонит хандру,

Мы в каждой строке зажигаем

Высокий костер на ветру.

Чтоб слыть «негодяем» и «вором»,

Лжецом и растратчиком слов,

Чтоб плакать над их же позором