Память земли - [54]

— Роза ты моя, фияла!

Расстегнув верхнюю пуговицу своего пальтишка, она спрятала окоченелую Тимкину руку у своего плеча на теплой шее. Земля — казалось Тимке — перевернулась на оси в другую сторону… Он смотрел на отворенные Лидкины губы. Внутри они оказались влажными и невозможно жаркими, а ее пристывшие на морозе зубы были холоднее. Тимур передохнул на ледяном горячем ветру и снова, уже крепче, обхватил свободной рукой голову Лидки. Но Лидка оттолкнула:

— Успеешь еще, уйди. Домой надо. Сергея-то сняли, психуется там.

Полуотвернувшись, она наклонилась. Из чулка, из-под резинки, сверкнув белой полосой кожи, вынула записку, сунула Тимуру. Убегая, шепнула: «Это тебе. На собрании писала».

Месяц шел за тучей, светил плохо, и Тимка, стоя в снегу, чиркай спичками, читал про любовь Лидки к нему, одну за другой разбирал детские круглые буквы.

Глава тринадцатая

Люба Фрянскова не знала, как объясниться с мужем. Со дня описи подворья никто в семье друг с другом не разговаривал, а после того как ребята поколотили Василия, дело совсем ухудшилось. Василь не сообщил дома, что Люба выступала на собрании против него, не объяснялся и с Любой, но теперь и на шаг не подходил к ней. За обедом все ели из общей миски, каждый сосредоточенно нес ко рту ложку, подставляя под нее кусок хлеба, чтоб не капать на клеенку. Потом, так же молча, со дна миски доставали мясо, макали в солонку, в блюдце с горчицей. Если Ленька с Гришкой, перетолкнувшись под столом ногами, фыркали над чем-нибудь своим, мать так взглядывала, что мальцы больше не поднимали глаз от клеенки. Слышалось только, как из начищенного латунного умывальника, с соска, срывалась капля, дробинкой булькала в лохань да котята-игруны, вылизав свою тарелку, возили ее по полу. После мяса Фрянчиха и Люба поднимались, прибирали в миску обгрызенные, кости, наливали в кружки холодный взвар, и снова все ели в напряженной тишине, выкладывали на стол жерделовые косточки и хвостики от груш.

Перемыв посуду, Люба занималась с Дмитрием Лаврычем. Ленька и Гриша были на кухне, где раскладывалась с шитьем и Фрянчиха. Дмитрий Лаврыч сидел в зале за столом напротив Любы, а Василь, сбросив лишь носки, лежал здесь же, на койке, к стене лицом, а к Любе спиной и желтыми пятками. Над ним, на коврике, пышнотелая дева в браслетах и кольцах кормила лебедей.

В доме топили основательно. Прохладная гладь Любиного трюмо серебрилась испариной, наевшиеся кошки в изнеможении лежали на полу у горячей стены, но свекор дисциплинированно сидел в гимнастерке, стянутой ремнем, застегнутой на вороте и на манжетах армейскими железными пуговками. Он послушно водил пером по тетради, вырисовывал буквы гораздо хуже, чем Гришка с Ленькой, и мужественно не замечал презрительных взглядов, что бросала Фрянчиха из кухни на него, новоявленного школьника. С честнейшим вниманием и каменной восприимчивостью к наукам он слушал, уперев кулак в тяжелую скулу, старательно глядя на Любу мутными сомиными глазками.

— Все звуки, — говорила Люба, — делятся на гласные и согласные. Согласные, в свою очередь, — на глухие и звонкие.

Она произносила слова как можно отчетливей и мягче, чтоб их лучше воспринимал Дмитрий Лаврыч, и через его плечо смотрела на гладкий, подбритый затылок Василия, пытаясь осмыслить, что же произошло… Пусть ушли рядки яблонь, которые она хоть это теперь и глупо, а все равно каждый вечер бегает проведывать. Пусть зря обсуждала она с Василием, чем лучше расширить виноградник, «изабеллой» или «молдавским черным», и куда именно — к растворенному окну или на полку у крыльца — будут они выносить летом репродуктор, когда Василий проведет радио. Считай, кончилось. Но главное — что случилось с самим Василием?.. А может, не случилось, может, таким он был всегда?.. Как он, муж, мужчина, который должен, точно гранитный утес, защищать Любу, мог обругать ее такой черной руганью?.. И вообще кто он? Почему он поддерживает Фрянчиху, когда Фрянчиха хочет заявлять прокурору, что дом описали неверно? Ведь Василий знает, что верно, а не возражает, когда Фрянчиха ему подсказывает: «Подбери отцовские справки насчет его мичуринства и езжай. Со справками прокурор лучше примет». Люба сказала вчера Василию, что это бессовестно. Василий тотчас оделся, ушел на улицу. Душа, наверно, у него болит… А тронь его за спину ночью, когда лежишь за этой спиной, загляни ему в лицо, он сразу глаза закрывает, вроде спать надо.

— Запишем звонкие согласные: «бэ», «вэ», «гэ», «дэ», — громко говорила Люба свекру.

Тот обмакивал перо, тщательно стирал с него о бумажку несуществующие волоски, слушал и писал до тех пор, пока, измучась, не просил:

— Хватит на сейчас. Спасибо. Голова уже как глиняная.

Так вышло и сегодня, в новогодний праздничный вечер, который ввиду общей ссоры никаким торжеством в семье не отмечался. Дмитрий Лаврыч собрал свое ученическое хозяйство и пошел из зала, притворив за собой дверь. Люба решилась.

— Василий! — заговорила она, обращаясь к спине мужа. — Ты меня оскорбил. Если по ошибке, я тебя прощу. Нельзя мучиться каждому отдельно… Ты сядь, Вася, поговори — тебе легче будет.