Память земли - [53]

А в небе мерцало зарево стройки, блестел месяц, и, соединенный вместе, их свет лился на землю. Он озарял и зимнюю степь с ястребами на телеграфных столбах, падал и на далекие квадраты озимей, и на близкие к хутору камышовые плавни, где вышла на добычу семья енотов. Поглядит енот на светящееся небо, блеснут карбидными лампочками его узкие собачьи глаза, и снова побежит, вспугнет в зарослях птицу, с треском взлетит она, спросонок обивая о камыш крылья.

Под прожекторами стройки ярче, чем днем, отблескивал Дон, и только сквозь его ледяную кору, в глубину сазаньих ям, не проникало мерцание. Точно торпеды, стояли в ямах сазаны, едва шевелили роговицами щек, подсасывали свежую воду. Под осклизлыми порогами, лежа брюхом на иле, дремали сомы, отдельно стояли лещи и судаки, отдельно — рыбья мелкота: ласкирь, шемая, чехонька.

Люба стояла у клубной двери, смотрела поверх площади на крыши домов. С того мига, как Василий обрушил на нее черную брань, все во всем свете кончилось. Рядом, где кричали: «Здравствуй, осел!», «Нагружать осла!» — по ошибке еще копошились люди, а вообще жизнь умерла, как на глазах Любы умер сегодня утром красавец гусак под ножом Фрянчихи. Покрытые снегом, простирались крыши хутора — насквозь мертвые, глухие, будто гребни оледенелого моря на остывшей планете.

На самом же деле (как в степи, как на дне Дона) все под крышами Кореновского двигалось своим чередом. Дарья, например, вошла в хату, подхватила с койки младенца — басовитого, моторного, целиком в нее, в Дарью! Она чмокнула его в мокрую, красную, упругую, как два мяча, попку и, готовя для него корыто и воду, оглядев остальных спящих уже детей, сладко посматривала на мужа, который поставил на стол ужин жене и привычно — его это дело — разбирал широченную семейную постель, пухлую, жарко прогретую от горячей стены.

Настасья Щепеткова сидела за письменным столом в конторе. Опершись локтями о стол, она рассматривала присланный из райисполкома список участков, куда переселяться колхозу.

Перечень был обширный. Указывались места на берегу строящегося моря, другие — ниже плотины, по Дону, третьи совсем вдалеке — на необжитых равнинах. Щепеткова сдвигала и без того сросшиеся брови, выбирала, в какую из этих точек направить хутор Кореновский.

А дома у нее, на кухне, бабка Поля с гордостью рассказывала Солоду, как здесь, в Кореновском, в девятнадцатом году Матвей Григорьевич Щепетков под красным знаменем водил отряд на банды однорукого сотника Мишки Черчикова и войскового старшины Мартынова, и она, Поля, тогда не бабка, а революционная сабельница, воевала за народную власть в хуторе, летала на коне рядом с мужем, с сынами — Романом, Азарием и двадцатилетним пышночубым Андрианом.

Андриан — сейчас уже не двадцатилетний, не чубатый и даже не бригадир в колхозе, а рядовой рабочий карьера — сидел в своем доме, в стотысячный раз поворачивал в голове безысходную судьбу кореновских виноградников. Единственный беспартийный из всех братьев Щепетковых, единственный оставшийся до сих пор в живых, он, так же как Люба, считал, что теперь-то уж всему крышка.

Абсолютно другое испытывал Валентин Голубов. Он бросал на бумагу цифры и пункты решения, создавал проект курсов для своих животноводов. Преступно переселяться на орошаемые участки безграмотными в орошении людьми! Нужно сообща изучить новую технологию, чтоб по приезде не терять ни дня — сразу посеять над зеркалами каналов пастбища, создать искусственные покосы, заставить травы цвести от горизонта до горизонта. Все это на месте мертвых сегодня равнин.

За спиной Голубова стояла жена — красивая, чудна́я своими чужими для хутора словами, вскинутой, как фонтан нефти, прической. Обняв Голубова за плечи, не давая повернуться, она говорила:

— Валька, ты прав! В этом всем что-то от библейского сотворения мира, от легенды. Я была дурой. Я благодарна тебе, что я здесь. Я люблю тебя, Валька!

Нет, вопреки чувствам Любы жизнь в хуторе не остановилась. Шла и за его пределами.

В районном центре пятьдесят членов райисполкома и семьдесят депутатов слушали доклад «Первые успешные итоги описи станиц». Докладывал Орлов. Сергей Петрович Голиков как член исполкома присутствовал в зале, и, как секретарь райкома, отмечал нормальную подготовку к освобождению затопляемой зоны.

Шура Голикова дежурила по больнице. В докторском колпаке, очень идущем к ее детской шейке, с резинками фонендоскопа, торчащими из белоснежного кармана, она обходила палаты. Шаг ее был четким, победным, потому что сегодня она удачно удалила аппендикс девушке и атерому старухе, позавчера самостоятельно накладывала пневмоторакс некоему Конкину, приезжавшему из Кореновки. Он оказался интересным больным — с дважды простреленным легким, со свежим инфильтратом во втором. Этот больной особенно радовал Шуру, потому что она имела теперь дело с настоящим «тбц», с трудной и сложной клинической картиной.

Люба по-прежнему стояла на клубном крыльце. Хутор молчал, галдела лишь молодежь, да в саду, куда забежали Лидка и Тимур Щепетков, без ветра качался жерделовый саженец. Тимур не знал, что сказать Лидке, что сделать; дергал и гнул жерделу. Поодаль, между деревьями, настороженно стояла хозяйская собачонка, начинала лаять при каждом скрипе жерделы в пальцах Тимура. Лидка, тихо смеясь, отняла жерделу, прошептала в детское растерянное лицо парня: