Память земли - [51]

Ни одного голоса не слышала Люба в защиту мужа. Даже Абалченко и Щепетков, превратись из обвиняемых в героев, бросали при общем сочувствии насмешливые реплики. Поступали предложения послать в воинскую часть, где отслужил Фрянсков, разоблачающее письмо, а представитель партийной организации колхоза Дарья Черненкова раскатисто смеялась, когда Фрянскова обозвали диверсантом. Все было жутко Любе — будто дурной сон, когда в душной комнате спишь на спине…

Человек, натренированный в заседательских делах, перенес бы это легче. Но Люба не освоила законов собрания, по которым товарищи, каждый из коих в отдельности добродушен и ласков, все вместе превращаются вдруг в непримиримо принципиальных и, взаимогипнотизируя речами один другого, не пощадят собственного отца. Она не представляла, что девчатами руководила не злоба к ее Василию, а любовь к стране; что Сергей Абалченко с Тимкой Щепетковым воинственны оттого, что переполнены и радостью собственного избавления, и всеобщей поддержкой; что даже самое грозное здесь лицо — Дарья Черненкова совсем не жаждет гибели Василия. Никто не раскрывал Любе точку зрения железной Дарьи Тимофеевны. А эта точка была простой.

Если в делах собственной семьи для Дарьи иногда существовали трудности, то в делах общественных все было ясно. Колхозников «надо вести». Куда вести, знает райком. Промежуточное же звено — она и парторги других колхозов — это вроде лейтенанты. Всякий такой лейтенант обязан безоговорочно выполнять указания штаба. Но лейтенант вполне может проявлять инициативу, то есть выполнять указания по своему личному способу. Единственным способом Дарьи была атака. Рубануть так уж рубануть, чтоб дым шел!.. Рубала она весело и энергично, не тратила на это нервы, а лишь басовитый голос. Скажем, хоть Сергей Абалченко хлопец свой, а она его так отчитает, что замазка на стеклах потрескается, ибо нельзя все-таки, чтобы секретарь комсомола воспитывал внесоюзную молодежь кулаками… Дарья еще накануне определила резолюцию: «Абалченко снять, как проявившего невыдержанность». В связи с Василием Дарья Тимофеевна тоже определила запись в протоколе: «Усилить воспитательную работу среди внесоюзной молодежи». Если бы Василия здесь защищали, она бы любым путем сагитировала комсомольцев ругать его. Но уж коль народ по собственной инициативе «спускал с него шкурку» — это совпадало с планом Черненковой, проходило живо, поэтому Черненкова смеялась бьющим Любу смехом.

Люба впервые видела мужа униженным и за беспомощное лицо любимого человека, за его жалко вспотевшие щеки ненавидела всех жгучей, глупой от бессилия ненавистью. Эх, ударила б вдруг молния по этим умным, правильным! По Руженковой, что готовится вот говорить, режет Василия честными, как для показа, чистыми глазами; по наглому Тимке Щепеткову вместе с Абалченко, по Черненковой, которая вырядилась в креп-сатиновую кофту, явилась при серьгах, точно здесь праздник!

У окна сидел Мишка Музыченко. Наверно, Мишкиной душе — компанейской, глубоко беспартийной — было не по себе. Был «шлафером» на свадьбе у Василия, пил за его здоровье водку, и на́ тебе — вроде участвует в угроблении… Он успокоительно подмигивал Любе, назойливо тянул к сцене длинную, как весло в рукаве, руку. Получив наконец слово, он смешался и, пытаясь держаться по-свойски, по-флотски, не в лад собранию заговорил, шепелявя на одесский манер:

— Шё такого сделал человек? Вы же люди!.. Шё вы ему хор Пятницкого устроили?

Мишку враз оборвали, а Римма Сергиенко, та самая девушка-техник, что описывала Любин сад, назвала его подпевалой.

Еще резче Риммы говорила Милка Руженкова. Ей принципиально было плевать, что она участвовала на свадьбе подружкой. Гулянка — одно, общественные дела — другое. Перебивая сама себя, волнуясь, она разносила Василия и наперед всех тех, кто по примеру Музыченко попробовал бы сунуться в адвокаты.

Однако на повестке был не Фрянсков, а секретарь комитета Сергей Абалченко и комсомолец Щепетков. Дарья Тимофеевна напомнила об этом, и Сергея сняли, хоть и с полным к нему сочувствием. Щепеткову записали выговор; и когда Черненкова басом спросила: «Ну, сын казачий, получил?» — Тимур под общий смех весело крикнул: «Спасибо!»

Тимур пошел бы сейчас на все, потому что здесь была Лидка. Она сидела далеко сзади. Тимур не оборачивался, но затылком, шеей, всей кожей ощущал, что Лидка там, слышит его. Он был счастлив, что дышит тем же, что она, воздухом. Он был за тысячу километров отсюда, от собрания, совершал в мечтах один поступок отчаянней другого. Вот он в открытой танковой башне идет в бой. Лидку увозят, а он под осколками, в дыму пробивается к ней, освобождает. И хоть кровь хлещет у него из плеча и Лидка, увидев, обомлела, он равнодушно улыбается: «Пустяки, лезай в башню…» Или он управляет самолетом, а она сидит рядом в кабине. Самолет подбили. На Тимуре парашют, а на Лидке нету. Он обхватывает Лидку, произносит с ледяным спокойствием: «Держись, прыгаем!..»

Но ничего этого сейчас не было, и потому, когда Тимке сказали, что надо выправляться, личное дело у него теперь подмочено, он лихо бросил: «Спасибо!» А вспомнив, что уже выкрикивал это, что сейчас, как дурачок, повторяется, глянул на Лидку, мучительно съежился.