Память земли - [52]

2

Все ждали — скажет Люба о муже или так и промолчит? Она не шевелилась, не опускала головы. Вера Гридякина (как и Василий с Мишкой Музыченко — внесоюзная молодежь) повернулась спиной к президиуму, смотрела на Любу. Лоб Гридякиной, нависающий карнизом, ее тяжелые надбровные дуги — все было пугающим, напоминало Любе рисунок из учебника, где изображались люди каменного века, почти питекантропы. Отчего-то было оскорбительно, что Гридякина лучше всех понимала ее, ловила ее взгляд с напряженной, говорящей жалостью.

Люба поднялась. Ей хотелось объяснить, что собрание собранием, а все же нельзя поступать так с Василием. Он за всех, которые здесь против него, два года подряд стоял в чужой стране на постах, каждую секунду был готов умереть за родину! А глупости наговорил ребятам по вспыльчивости. И не оправдывается здесь, потому что обидно, когда все клюют. Пусть бы любой посидел на его месте! Сама Дарья Тимофеевна точно так же держалась бы…

Однако гражданский долг требовал от Любы другого — политических определений, и вслух она сказала, что по существу дела Фрянсков не прав. Преступно, как это допустил он, — ругать стройку коммунизма. Заговорив о стройке, Люба уже не искала убедительных слов, они были внутри нее, и с ней произошло то же, что происходило со всеми ораторами. Она, раздувая ноздри, говорила о создании нового климата, о переделке природы — самой решительной, самой смелой во всем мире!

Василий, в первую секунду глянувший на Любу с надеждой, теперь катал желваки под красными испаренными скулами, но Люба знала, что поступает честно, и через все притихшее помещение сказала мужу:

— Ты не злись, Вася… Ты ведь в самом деле не прав…

Она выполнила долг, села; и когда в новые секретари выбрали Милу Руженкову, а собрание объявили закрытым, она подбежала к Василию, двумя руками сжала его руку. Он отдернулся. Люба не обиделась, вышла на белую от луны улицу дожидаться его. Мужчина не может показать на людях своего примирения. А сейчас, когда выйдет, Люба скажет ему: «Хоть ты все дни не разговаривал со мной, а я очень люблю тебя. Очень!..» Она растолкует ему, что, когда он ссорился с Абалченко и с Тимкой, он думал не так, как сорвалось у него. А если и думал и, может, даже сейчас еще думает, она поможет ему разобраться.

Люба стала в тень за дверями клуба. Мимо нее вываливались на улицу девчата. Засидевшиеся, они с ходу начала играть в осла. Одна отбежала, уперлась руками в колени, а все в очередь стали прыгать через нее и вопить: «Здравствуй, осел!», «Прощай, осел!», «Нагружать осла!» — и цеплялись юбками, падали. Они хрустели снегом, сбивались все большей, визгливой, смеющейся вереницей, как недавно еще, высыпая из техникума, сбивались Любины подружки вместе с Любой.

Василия пока не было.

В дверях появилась Лидка, за ней Тимур Щепетков. Лидка, щелкая пальцами, спрыгнула с крыльца, подбежала к девчатам, покрутилась возле, показывая, что она здесь, и — точно бы равнодушно — огляделась, неприметно для: всех свернула в проулок к садам. Тимка, не озираясь, никого не замечая, напрямик зашагал следом… Вышла широкая, грудью вперед, Дарья Тимофеевна, с ней — избранная в секретари Мила Руженкова. Дарья Тимофеевна инструктировала:

— Героизм-демократизм, Милка, хорошее дело, но только чтоб башка у тебя была! Выдрессируй ты своих девчат с самого начала, чтобы не только уговорчики, а прежде всего и самое главное — понимали твою команду. Это я тебе по секрету…

И Люба, стоя за дверью, невольно подслушивала тайну черненковского управления.

Наконец-то показался Василий. Черненкова пнула его плечом, весело, по-свойски, спросила:

— Как оно, Василь Дмитрич, твой медовый месяц? Подлили тебе деготку для аппетиту? — и, еще раз крепко пихнув, рассмеялась.

За Василием маячила длинная фигура Мишки Музыченко. Мишка дружески советовал:

— Надо раздавить поллитровку — и порядок. Она у меня целенькая, с белой головочкой! Пошли…

«Этого еще не хватало!» — испугалась Люба. Она шагнула из-за дверей и крепко, как и на собрании, обхватила руку мужа. Василий двинул локтем и, вплотную приблизив лицо к лицу Любы, матерно выругался. Оглушающе, страшно, как ругаются пьяные возле закусочной. Или это показалось? Такого, наверно, не могло быть?.. Но Музыченко крякнул от неловкости, отступил, и Василий взял его под локоть, пошел вдоль улицы. Люба не понимала, откуда у нее явились силы не закричать, не побежать следом, а спокойно остаться на месте и, чтоб никто вокруг ничего не заметил, деловито перевязать на косах платок.

Перед ней появилась Вера Гридякина. Полчаса назад она выступала на собрании и осуждала Василия, и, как всегда, все отнеслись к ней с подозрительностью. Подозрительность к ней была правилом — оттого ли, что в войну жила Вера в Германии, «подстирывала немкам-офицершам ритузы», то ли оттого, что не была хуторской, а может, и просто оттого, что пугала своим тяжелым, нависающим лбом, беловатыми глазами. Наверное, она слышала все, что произнес Василий, и подошла, уставилась полным сочувствия взглядом.

— Что тебе надо? Что? О себе, писаной красавице, печалься. О других нечего! — прижимая к своему горлу руки, шепотом кричала Люба, и Гридякина отступила, но не пошла и к играющим девчатам, зашагала в сторону.