Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон-Жуан - [21]

И только золото спасает честь владыки.

48

О Зитца^{140}! Благодатный монастырь!

Какая тень! Как все ласкает взоры!

Куда ни смотришь: вниз иль в эту ширь —

Как лучезарно-радужны просторы!

Все гармонично: небо, лес и горы,

Нависших скал седые горбыли,

Ручьев, по склонам вьющихся, узоры,

Да водопада мерный шум вдали,

И синевы потоп от неба до земли.

49

Когда б уступы мрачных гор кругом

Не высились громадою надменной,

Мохнатый холм, увенчанный леском,

Казался бы величественной сценой.

В обители укрывшись белостенной,

От суеты бытийственной храним,

Живет монах, анахорет смиренный,

И здесь невольно медлит пилигрим,

Внимая голосам природы, как родным.

50

Он забывает знойный, пыльный путь,

Его листва объемлет вековая,

А ветерок живит и нежит грудь

И в сердце льет благоуханье рая.

Внизу осталась толчея людская,

Не может зной проникнуть в эту сень,

До дурноты, до злости раздражая.

Лежишь и смотришь, услаждая лень,

Как день за утром встал, как вечер сменит день.

51

Кругом — вулканов мертвая гряда,

За ними Альп химерских седловина^{141},

А там потоки, хижины, стада —

Внизу живет и движется долина.

Там сосны, тут стрельчатая раина,

Чернеет легендарный Ахерон^{142},

Река теней, — волшебная картина!

И это входы в Тартар^{143}? — нет, Плутон,

Пусть рай закроется, меня не манит он!

52

Не портят вида разные строенья.

Янину скрыла ближних гор стена,

Лишь там и здесь убогие селенья,

Кой-где маячит хижина одна,

А вон поляна горная видна,

Пасутся козы, пастушок на круче.

Простых забот вся жизнь его полна:

Мечтает, спит, глядит, откуда тучи,

Или в пещере ждет, чтоб минул дождь ревучий.

53

Додона^{144}, где твой лес, твой вещий ключ,

Оракул твой и дол благословенный,

Слыхавший Зевса голос из-за туч?

Где храм его, для Греции священный?

Их нет. Так нам ли, коль падут и стены,

Роптать на то, что смертным Смерть грозит!

Молчи, глупец! И мы, как боги, тленны.

Пусть долговечней дуб или гранит,

Всё — троны, языки, народы Рок сразит.

54

Эпир прошли мы. Насмотревшись гор,

Любуешься долинами устало.

В такой нарядный, праздничный убор

Нигде весна земли не одевала.

Но даже здесь красот смиренных мало.

Вот шумно льется речка с крутизны,

Над нею лес колеблет опахала,

И тени пляшут в ней, раздроблены,

Иль тихо спят в лучах торжественной луны.

55

За Томерит^{145} зашло светило дня,

Лаос^{146} несется с бешеным напором,

Ложится тьма, последний луч тесня,

И, берегом сходя по крутогорам,

Чайльд видит вдруг: подобно метеорам,

Сверкают минареты за стеной.

То Тепелена, людная, как форум,

И говор, шум прислуги крепостной,

И звон оружия доносит бриз ночной.

56

Минуя башню, где гарем священный,

Из-под массивной арки у ворот

Он видит дом владыки Тепелены

И перед ним толпящийся народ.

Тиран в безумной роскоши живет:

Снаружи крепость, а внутри палаты.

И во дворе — разноплеменный сброд:

Рабы и гости, евнухи, солдаты,

И даже, среди них, «сантоны» — те, кто святы.

57

Вдоль стен, по кругу, сотни три коней,

На каждом, под седлом, чепрак узорный,

На галереях множество людей,

И, то ли вестовой или дозорный,

Какой-нибудь татарин в шапке черной

Вдруг на коня — и скачет из ворот.

Смешались турок, грек, албанец горный,

Приезжие с неведомых широт,

А барабан меж тем ночную зорю бьет.

58

Вот шкипетар^{147}, он в юбке, дикий взор,

Его ружье с насечкою богатой,

Чалма, на платье золотой узор.

Вот македонец — красный шарф трикраты

Вкруг пояса обмотан. Вот в косматой

Папахе, с тяжкой саблею, дели^{148}.

Грек, черный раб иль турок бородатый, —

Он соплеменник самого Али,

Он не ответит вам. Он — власть, он — соль земли.

59

Те бродят, те полулежат, как гости,

Следя за пестрой сменою картин.

Там спорят, курят, там играют в кости,

Тут молится Ислама важный сын.

Албанец горд, идет, как властелин.

Ораторствует грек, видавший много.

Чу! С минарета кличет муэдзин,

Напоминая правоверным строго:

«Молитесь, бог один! Нет бога кроме бога!»

60

Как раз подходит Рамазан, их пост.

День летний бесконечен, но терпенье!

Чуть смеркнется, с явленьем первых звезд,

Берет Веселье в руки управленье.

Еда — горою, блюда — объеденье!

Кто с галереи в залу не уйдет?

Теперь из комнат крики, хохот, пенье,

Снуют рабы и слуги взад-вперед,

И каждый что-нибудь приносит иль берет.

61

Но женщин нет: пиры — мужское дело.

А ей — гарем, надзор за нею строг.

Пусть одному принадлежит всецело,

Для клетки создал мусульманку бог!

Едва ступить ей можно за порог.

Ласкает муж, да год за годом дети,

И вот вам счастья женского залог!

Рожать, кормить — что лучше есть на свете?

А низменных страстей им незнакомы сети.

62

В обширной зале, где фонтан звенит,

Где стены белым мрамором покрыты,

Где все к усладам чувственным манит,

Живет Али, разбойник именитый.

Нет от его жестокости защиты,

Но старчески-почтенные черты

Так дружелюбно-мягки, так открыты,

Полны такой сердечной доброты,

Что черных дел за ним не заподозришь ты.

63

Кому, когда седая борода

Мешала быть, как юноша, влюбленным?

Мы любим невзирая на года,

Гафиз^{149} согласен в том с Анакреоном^{150}.

Но на лице, годами заклейменном,

Как тигра коготь, оставляет шрам

Преступность, равнодушная к законам,

Жестокость, равнодушная к слезам.

Кто занял трон убийц, убийством правит сам.

64

Однако странник здесь найдет покой,

Тут все ему в диковинку, все ново,