Падение Икара - [23]

Прошло несколько дней — все было тихо и благополучно. Дионисий решил, что беду пронесло, и, когда, возвращаясь от больного кузнеца, он из-за поворота увидел, что в Старых Вязах ворота стоят настежь (ни Карп, ни Гликерия этого не терпели), ему и в голову не пришло связать этот беспорядок с тревогой недавних дней. Со двора послышался голос Карпа: юноша кого-то убеждал, на чем-то настаивал. Мимо усадьбы проскользнула невзрачная, сутулая фигура: вся округа знала и ненавидела этого человека, доносчика и шпиона. «Плохо», — подумал Дионисий и решительным шагом направился к усадьбе. Все обернулись к нему, но никто не сказал ни слова, только Карпа оттеснили в сторону, не давая ему подойти к врачу, а у ворот, положив руки на рукоятки висевших на перевязи мечей, стали, заграждая выход, несколько солдат. Доносчик подошел к одному из них и стал ему что-то нашептывать. Легионер, брезгливо морщась, отошел на другую сторону. Дионисий подошел к дому; рослый солдат преградил ему вход, взяв наперевес копье.

— Мне надо дать питье больной, а убежать я никуда не убегу. Пусти и не суйся сам в дверь, не пугай старуху.

Солдат молча отодвинулся и тяжело вздохнул.

Дионисий дал лекарства Гликерии и весело поговорил с ней, ничем не выдавая своей тревоги. Затем он вышел, посмотрел на Карпа, сумрачно сидевшего на земле у кухни под надзором зевавшего во весь рот легионера, на других солдат, стоявших у всех выходов и явно томившихся на этой бессмысленной страже, и сел на скамейке под вязами посредине двора. Он следил за маленьким облачком, тихо плывшим над безмолвным двором; за пятнами солнца, густой сетью лежавшими под вязом; за пожелтевшим листиком, который медленно и плавно опускался на землю. Он ни о чем не думал, и единственным отчетливым чувством была радость, что Никий далеко, что Никия нет в Вязах.

Прошел час, другой, третий. Двор лежал тихий, окутанный сонной дрёмой, и вдруг словно дыханием бури смело эту тишину: голуби стаей взвились в воздух. Легионеры затихли и вытянулись, доносчик, где-то до сих пор прятавшийся, выполз вперед и весь согнулся в низком поклоне, словно переломился пополам. Во двор на всем скаку влетело несколько всадников. Целый отряд выстроился перед усадьбой. Раздвигая его, прошло двое людей, ведя во двор Прима; руки у него были связаны за спиной. Он равнодушно скользнул взглядом по Дионисию и отвернулся.

Въехавшие во двор спешились все, кроме одного человека с бледным, словно обсыпанным мукой прыщавым лицом и светло-голубыми глазами навыкате. Глаза смотрели без всякого выражения, лицо было холодно и бесстрастно. Дионисий почему-то вспомнил крупную змею, которую он недавно убил. Обвившись вокруг дерева, она тянулась к маленькой пичужке, застывшей на ветке. У змеи были такие же, как у этого человека, глаза, лишенные выражения, безжалостные. «Кто это? — старался угадать Дионисий. — Бедный, бедный Прим! Поймали-таки!.. Какой это из негодяев прислужников Суллы? Хрисогон? Нет, тот, говорили мне, молод и очень красив. Уж очень раболепно-угодливы все! — И вдруг его словно ударило: — Да ведь это сам Сулла! Таким вот как раз описывал мне его Тит. Бедный, бедный Прим?»

Всесильный диктатор заговорил, и голос его, ровный, без всяких интонаций, был таким же безжизненным и жестоким, как и глаза:

— Этот преступник, — он повел рукой в сторону Прима, — отрицает, что видел тебя. Но мой врач говорит, что наложить повязку таким образом могла только искусная рука. В округе ты единственный врач. Как смел ты помочь человеку, который занесен в проскрипционные списки?

— Разве можно не помочь тому, кто нуждается в помощи?

— Ты не знал, что он в списках?

— Он сам мне сказал об этом. Мне это было безразлично.

Лицо Суллы налилось кровью, и он закричал во весь голос:

— Ты умрешь сейчас же!

— И ты умрешь в свой час. И умирать тебе будет страшнее, гораздо страшнее, чем мне.

Сулла почувствовал, как по спине у него пробежал холодок. Он был суеверен, и этот старик, который не встал перед ним, говорил так спокойно, улыбался такой ясной улыбкой, не только не просил пощады и не испытывал никакого страха перед смертью, но открыто признавался в пренебрежении к его воле, преступить которую люди и помыслить не смели, невольно заинтересовал его… и не только заинтересовал. Ему, всевластному диктатору, перед которым трепетало все, от единого жеста которого зависели жизнь и смерть не только отдельных людей, но и целых племен, — ему стало страшно этого одинокого, бессильного человека, который сводил на нет его могущество своим спокойным достоинством, своей непоколебимой верой… во что?

И, заставив себя улыбнуться своей страшной улыбкой, от которой стыли сердца, он спросил Дионисия деланно-небрежным тоном:

— Почему мне будет страшнее умирать, чем тебе?

— Потому что ты никогда не слушал голоса совести… потому что ты считал себя выше всех людей… потому что только злоба и месть были твоими учителями.

Сулла так дернул лошадь, что она взвилась на дыбы. У него перехватило дыхание; в углах губ клочками собралась пена; он не мог произнести ни слова и только страшными жестами требовал: убить, убить… скорее… скорее.