Овсянка - [6]

Казалось, весь смысл Дашкиного существования заключался в том, чтобы обихаживать этих жутких одров, которых она почему-то называла «пылесосами». Она пыталась втянуть в это и Антона, постоянно зазывала покататься, соблазняла прогулками по лесопарку, но он наотрез отказывался. Может, и зря: было бы хоть что-то общее, может, и отношения с Дашкой наладились бы… Но Антон, который в принципе любил животных, так и не смог вызвать в себе симпатии к дряхлым подопечным Дашки и ее подруг. Он даже ни разу не заглянул к Дашке на конюшню, хотя бы из любопытства. Не мог заставить себя: не старостью и слабостью несло от этих коней, а какой-то кошмарной, вневременной мертвечиной…

Она была страшно ревнива – при том, что вокруг нее самой постоянно терлись какие-то мутные кавалеры. Она перетрясла всех бывших подруг Антона, выспрашивая, клещами вытягивая подробности, а потом вывернула на изнанку, превратив милых в общем-то девушек в отвратительных гарпий, да так ловко, что Антон сам уже не мог понять, как мог испытывать к этим мерзким существам хоть каплю симпатии. В своей ненависти к его прошлому Дашка не знала границ. Однажды, придя домой, он обнаружил, что ящик стола вывернут, а на полу валяются истерзанные клочки маленькой, еще черно-белой фотографии. На ней девятиклассник Антон небрежно прислонялся к брусьям на школьном дворе, чуть приобняв пухлую девочку в шортах – одноклассницу Аришу, его лучшую подругу, по которой он страшно скучал, когда та уехала в математическую школу при новосибирском Академгородке. Перед ними навсегда застыла пробегавшая мимо знакомая собака. Справа виднелся кусочек дома, в котором Антон прожил первые свои пять лет.

«Ты понимаешь, что это моя единственная школьная фотография?» – спросил он немеющими от гнева губами, а Дашка, как всегда, безразлично смотрела на него в упор. «Сука… ревнивая сука…» – пробормотал Антон, и вдруг Дашка ухмыльнулась. Антон хотел ее ударить, но она заговорила, и скоро уже казалось, что Ариша была – жирная тупая жаба. Антон хотел взглянуть на фотографию, чтоб убедиться, что это не так, но фотографии уже не было. (А где-то под гневом и болью теплилась трусливая благодарность: на левом краю снимка было размытое решетчатое пятнышко, которое можно было принять за кусочек кузова старого грузовика, но Антон-то знал, что это – напоминание, что фотография опасна, засматриваться на нее нельзя, иначе телега, исчезающая за краем кадра, может приехать за тобой…). Дашка надувала губы, и ни капли понимания и сожаления не было на ее лице, – не способна она была ни на понимание, ни на сожаления, ни на хотя бы видимость раскаяния. И глаза у нее были точно такие, как сейчас: надменные и чуть обиженные.

Дашка так и стояла у открытого холодильника, уже начинавшего взревывать от натуги. Она даже не моргала, преисполненная чувства собственной правоты. В ее наготе было что-то от животного. Антон вдруг ощутил страшную усталость.

– Пойдем спать, – сказал он и легонько подтолкнул Дашку к двери.

Наверное, она и была – животным, красивой гладкой самкой, и все поиски были напрасными, а обещания – лишь иллюзией, плодом воспаленного воображения. Странно. Выглядит, как человек, и за убийство ее осудят, как за убийство любого другого человека, рядового геолога, например, – хотя ничего истинно человеческого в ней нет, только тело и примитивные инстинкты. Дашка заворочалась, и, глядя на ее молочно мерцающие изгибы, Антон снова, в который раз уже, обругал себя пошляком и циником. Изнывая от нежности, ревности, желания, он попытался подгрести Дашку под себя, – она лягнула мускулистой ногой и замоталась в одеяло, как в кокон.

Антон откинулся на подушку и закрыл глаза. Думать о том, что только что произошло, по-прежнему не хотелось. Еще меньше хотелось думать о том, почему изо всех гнусненьких эпизодов их с Дашкой недолгой совместной жизни вспомнилась именно история с фотографией. Он уже задремывал, но разум его, как оказалось, не спал. Кухонная ссора с неизвестным невидимкой была, видно, делом серьезным, и разум отказывался отложить эту историю на полочку с ярлычком «почудилось». Пока Антон предавался эмоциям, его старательный мозг тщательно обрабатывал информацию, и теперь наконец выдал невозможный, но единственно верный результат. Антона ударило по затылку холодной мохнатой лапой, мигом сгоняя сон. Мужской голос на кухне принадлежал Конану.

Она так и не заснул толком этой ночью. Лежал рядом с укутанной Дашкой и пытался убедить себя, что ему все-таки почудилось, и на кухне кто-то был. Кто-то живой и понятный, хотя и омерзительный в своей наглости. К утру Антон почти поверил в это. Он прихлопнул вякнувший было будильник, решил полежать еще пару минут – и задремал. Вскочил почти в десять, успел испугаться, что безнадежно опоздал – и вспомнил, что опаздывать некуда, планы на сегодня другие. Дашка, конечно, дрыхла. Антон с минуту прислушивался к ее сопению, а потом тихо поднялся и на цыпочках вышел из комнаты. Завтракать он не стал – не хотелось случайным шумом разбудить ее и ввязаться в какой-нибудь разговор… или просто увидеть ее, утреннюю, растрепанно-теплую, и растерять всю решительность.