Отважная Кайса и другие дети - [4]

Калле из Бекторпа был одним из первых, кто примчался во всю прыть, так быстро, как только позволяли ему его тоненькие ноги семилетнего мальчишки. Да, он был маленький торпарский мальчуган из Смоланда, точь-в-точь такой же, как тысячи других, такой же сопливый, такой же голубоглазый, с такими же льняными волосами.

Уже битых два часа разгуливал Адам Энгельбрект на воле, и никто не мог придумать, как заставить его прийти в себя и успокоиться. Хозяин решил подойти к нему на авось. Войдя прямо в калитку, он сделал несколько решительных шагов по направлению к быку. Ой, ой, этого ему ни в коем случае не следовало бы делать! Потому что Адам Энгельбрект надумал свирепствовать и буянить в этот пасхальный день и отступаться не желал. Наставив рога, он ринулся на хозяина, и, не умей тот так хорошо бегать, неизвестно ещё, чем бы всё это кончилось. Теперь же в нарядных праздничных брюках хозяина зияла огромная дырка, появившаяся в тот самый миг, когда ему быстрым прыжком удалось вырваться через калитку. Зрители смотрели друг на друга и молча ухмылялись.

Дело было скверное! В хлеву стали мычать коровы – пришло время дойки. Но кто осмелится пересечь скотный двор, чтобы войти в хлев? Никто!

– А что, если Адаму Энгельбректу вздумается разгуливать здесь и злиться вечно, всю нашу жизнь? – рассуждали малыши.

Грустная мысль пришла им в голову. Как тогда им играть в прятки на скотном дворе зимой по вечерам?

Пасхальный день занялся всерьёз, засияло солнце. Адам Энгельбрект был по-прежнему разъярён. Стоя у ограды, люди озабоченно держали совет. Может, подойти к быку с длинной палкой и крепко зацепиться за кольцо в его носу? Этого бешеного? Дальше ждать было нельзя. В хлеву мычали коровы, вымя у них было переполнено молоком.

Светило солнце, голубело небо, на берёзах появились первые мелкие кудрявые листочки, всё было так приятно, как только может быть в пасхальный день в Смоланде. Но Адам Энгельбрект был по-прежнему разъярён.

На заборе сидел Калле, маленький сопливый торпарский мальчуган из Смоланда, всего семи лет от роду.

– Адам Энгельбрект, – сказал он, – иди сюда, я почешу тебя между рогами!

Сказал он это на смоландском наречии, пожалуй, единственном языке, который понимал Адам Энгельбрект. Но если бык и понял мальчика, то слушаться вовсе не желал. Даже и не подумал. А только всё больше злился. Но и мальчишка не уступал, и на скотном дворе то и дело раздавался его тоненький голосок, непрерывно повторявший:

– Иди сюда, я почешу тебя между рогами!

Быть может, долго злиться не так уж и весело, как это представлялось сперва Адаму Энгельбректу. И он стал колебаться. А поколебавшись, приблизился к забору, где сидел Калле. И торпарский мальчишка почесал его между рогами своими маленькими грязными пальцами. И не переставая продолжал говорить быку какие-то добрые ласковые словечки.

Казалось, Адаму Энгельбректу было несколько неловко стоять так смирно, позволяя мальчишке себя почёсывать. Но он всё же стоял. Тогда Калле крепко схватил его за кольцо в носу и тут же перелетел через забор.

– Ты что, рехнулся, парень?! – раздался чей-то голос.

А Калле направился прямиком к хлеву, медленно и с достоинством ведя за кольцо Адама Энгельбректа. Адам Энгельбрект был большой-пребольшой бык, а Калле был маленький-премаленький торпарский мальчишка, и, проходя через скотный двор, они составляли весьма трогательную пару. Те, кто видел эту картину, никогда её не забудут.

Даже матадора в Испании во время боя быков не приветствовали более громкими криками одобрения, чем Калле, когда он шёл со скотного двора, возвращаясь из хлева, где оставил Адама Энгельбректа в его стойле. Да, громкие крики одобрения и две кроны наличными, да ещё два десятка яиц в кульке стали наградой юному укротителю из Смоланда.

– А я привычен к быкам, – объяснил Калле. – Они послушны, если с ними говорить ласково.

И, повернувшись на каблуках, он отправился к себе в Бекторп, с двумя кронами в кармане штанишек да с кульком яиц в руках. И был очень довольный этим пасхальным днём.

Так он и шёл, смоландский укротитель быка, среди зеленеющих светлых-пресветлых весенних берёз.

Золотая девонька Перевод Н. Беляковой

У Евы нет мамы. Но у неё есть две тётки. Тётя Эстер, которая вернулась домой из Америки, и тётя Грета, мама Берит. А Берит – это двоюродная сестра Евы.

Вообще-то у Евы, конечно, есть мама. Но какая радость от этого, если она лежит в больнице и её нельзя даже навестить. Приходится жить у своих тёток. Потому что папа Евы – штурман на корабле и нельзя брать золотую девоньку с собой, когда плаваешь в чужие страны. Это мама называла Еву золотой девонькой.

– Маленькая ты моя золотая девонька, – говорила она и целовала Еву в затылок.

Тётя Эстер не называет Еву золотой девонькой и не целует её в затылок. И тётя Грета этого тоже не делает. Тётя Грета целует только Берит. Она спрашивает, не замёрзла ли Берит, не хочет ли она выпить сока и так далее. Она никогда не спросит, не замёрзла ли Ева. Еве она говорит:

– Сбегай посмотри, не пришла ли почта! Принеси утюг! Не клади локти на стол! Высморкайся!

А тётя Эстер, которая носит полосатую шёлковую блузку и выглядит такой «вернувшейся домой из Америки», говорит: