Мадикен чувствует, как в ней играет жизнь
Едва проснувшись утром, Мадикен сразу вспомнила, какой сегодня будет необыкновенный день. Таких особенных, веселых дней не так уж много бывает в году. Сегодня ночью, в канун дня святой Вальборг[1], люди празднуют встречу весны, и на Ярмарочном поле зажгут Майский костер. А еще Мадикен вспомнила, что ей сегодня обещали купить новые сандалии и что не надо идти в школу. Одним словом, именно этот день надо бы отметить в календаре красным цветом — так считает Мадикен.
За окном на березе заливаются трелями скворцы, в своем любимом углу возле печки Лисабет заколачивает молотком гвозди в полено, в ванной плещется и насвистывает папа, за дверью скребется Сассо, чтобы его впустили, а внизу на кухне Альва мелет кофе, и скрежет кофейной мельницы разносится по всему дому. Ну как в таком доме не проснуться! Да и кому охота теперь спать? Только не Мадикен! Мадикен не терпится скорее начать новый день, ей, как дяде Нильссону, хочется, чтобы жизнь играла в каждой жилочке!
Дядя Нильссон, если он веселый и бодрый, любит говорить: «Эх, как во мне сегодня бродит жизнь, так и играет в каждой жилочке!» Когда же он хмурый, тогда вроде бы и жизни нет.
«Вот и я так же!» — думает Мадикен.
Сейчас жизнь в ней не просто играет, а бьет ключом, и Мадикен спрыгивает с кровати.
— С ума сойти, Мадикен! — говорит Лисабет. — Уж я тут стучу, стучу, а ты все спишь да спишь! Ты все на свете проспишь, даже… — Лисабет задумывается, чем бы таким поразить сестру, и заканчивает: — Даже если придет каннибал!
Лисабет всегда просыпается раньше всех. А Мадикен может сегодня отсыпаться, раз уж ей не идти в школу. Так сказала мама. И еще мама сказала, чтобы Лисабет не будила сестру. Но мама ведь не говорила, что нельзя заколачивать гвозди, поэтому Лисабет взяла полено и принялась за работу.
Мадикен отворяет дверь, и Сассо влетает в детскую, крутясь, точно клубок шерсти: поиграйте, мол, со мною! Лисабет выпускает из рук молоток и начинает возню с ним. В пуделе, как видно, жизнь всегда играет не переставая!
— А ты напрасно думаешь, что каннибала можно услышать, — объясняет Мадикен сестренке. Лисабет еще многого не понимает в свои пять лет. — Каннибал крадется по джунглям тихо-тихо. Поэтому миссионеру[2] его и не заметить. Каннибал так неожиданно прыгнет на него и хвать зубами, тот даже охнуть не успеет!
У Лисабет пробежали мурашки по спине. Какой ужас, так поступать с бедным миссионером, который никому ничего плохого не делал!
— Зато каннибала никогда не пустят в рай, — говорит Лисабет.
— Это уж точно! Можешь голову дать на отсечение, что не пустят! — подтверждает Мадикен.
Лисабет согласно кивает. Но вдруг задумывается:
— Нет, пожалуй, он, злодей, все-таки туда попадет! Тут уж ничего не поделаешь!
— Куда попадет? — спрашивает Мадикен.
— Да в рай! У него ведь в брюхе миссионер, а миссионер-то уж непременно попадет в рай! Вот и подумай сама!
— Да, действительно! — соглашается Мадикен.
И обе девочки решают, что пролезать в рай таким нечестным способом было бы просто нахальством со стороны каннибала.
— Ничего, еще посмотрим, что будет, когда Бог про это узнает! — грозится Мадикен.
— Вылетит из рая, как миленький! Что, выкусил, каннибал? — говорит Лисабет.
Но больше девочки не вспоминают о каннибале. В такой особенный день у них другие заботы.
Когда они прибежали на кухню, папа кончал завтракать.
— А где мама? — интересуется прежде всего Мадикен.
— Лежит в постели, — говорит папа.
Если сегодня мама будет целый день лежать с головной болью, для Мадикен это означает конец всем ее радостям. Ведь мама сама обещала, что пойдет с Мадикен покупать сандалии. И вдруг, пожалуйста, — голова разболелась! Разве так можно?
— Да нет же! — говорит папа. — Мама просто не в настроении и решила себя немножко пожалеть.
Мадикен с облегчением вздыхает. Такое уже бывало. Сейчас мама себя немножко пожалеет, и все пройдет, это у нее ненадолго.
Альва стоит у плиты и помешивает молочный суп. Но тут она оборачивается и осуждающе смотрит на папу:
— Скажете тоже! Вам ли не знать, что по утрам хозяйке часто бывало нехорошо!
Папа соглашается с Альвой. Он всегда жалеет маму, и, когда девочки поели супу, он идет с ними наверх в спальню. Они останавливаются у дверей маминой спальни.
— Сейчас узнаем, как там дела, — говорит папа и начинает петь песенку, которую он всегда поет маме, когда она себя жалеет:
За что такая немилость?
Уж не я ли виноват?
А мама лежит на кровати, бледная и грустная. Когда трое гостей появились на пороге спальни, она и вовсе спряталась, закрыв лицо простыней. Мама даже смотреть на них не хочет. Мадикен готова броситься к маме, чтобы ее обнять, но боится ее потревожить.
— Я только хотел сказать:
За что такая немилость?
Уж не я ли виноват? —
ласково, нежно поет папа.
Тут мама отбрасывает с лица простыню и хохочет:
— А как же иначе! Кто же еще виноват, как не ты, и ты сам хорошо это знаешь. О немилости нет и речи, я действительно чувствую себя неважно. Впрочем, нет ничего удивительного…
— Бедняжечка! — говорит папа. — Давай уж лучше я тебя пожалею, а то куда это годится — закрылась одна и сама себя жалеешь!
