Отторжение - [66]

В 1942 году ему исполнилось бы пятьдесят два. Собственно, ответ Катрин знала заранее: Видаль был бы убит. Но… можно ли писать историю его жизни, исходя из потрясшей мир картины общеевропейского геноцида? С ответом в руке?

Это было бы неразумно. Время не может схлопнуться в маленький черный комок непредставимой тяжести. В этом и есть фундаментальное отличие времени и пространства.

Или может? Еще раз: кажется неразумным. Но есть ли общий знаменатель у слов “разумно” и “геноцид”? Даже употребить их в одном предложении – и то вызывает дрожь отвращения. Эти слова – антонимы, у них только одно-единственное общее свойство: они взаимно исключают друг друга. Но можно и нужно спрессовать время в чудовищную тьму, потому что именно с этим столкнулось в те годы человечество. Геноцид не коснулся Видаля, а если бы коснулся, его бы не было в живых. Он остался жив, но мрак не рассеялся окончательно, он остался и занял место во многих душах, в том числе и самого Видаля, и ее, Катрин.

Площадь Свободы, Platia Eleftherias, – в квартале отсюда. Пять минут ходьбы. Она знает, что в 1942 году Видаля Коэнки здесь не было. Тогда он жил в Вустере, в эвакуации, – Лондон непрерывно бомбили. Хотел записаться в армию, но его не взяли по возрасту. Работал по ночам, тушил зажигательные бомбы. Из-за войны фирма не могла покупать бриар во Франции. Может быть, они экспериментировали с другими сортами дерева? С английской вишней? Или грушей? Они с Морисом шли ощупью, пытаясь достичь более или менее удовлетворительного результата. Вишня, грушевое дерево, ель. Заготовки надо вываривать, потом долго ждать, пока высохнут, – и все равно жаростойкость этих пород не шла ни в какое сравнение с бриаром.

Но в любом случае 11 июля 1942 года в Фессалониках Видаля не было. А если бы он был там, нацисты выгнали бы его вместе с другими на площадь Свободы. Он стоял бы несколько часов на испепеляющей жаре, там, где стояли и другие люди с такой же фамилией, с окровавленными после ударов прикладами головами.

Женщина в архиве еврейской общины дала ей телефонный номер – позвоните, сказала она, этому человеку, может, он что-то знает. Катрин набрала номер, извинилась за беспокойство и изложила свое дело.

– Позвоните аптекарю. – Приветливый мужской голос.

– Аптекарю?

– Не я, не я – это он занимается такими делами. Я помогаю иногда, но главное делает он. У вас есть блокнот?

Катрин записала номер и тут же позвонила.

Изложила свой вопрос и услышала вместо ответа тоже вопрос, неожиданный:

– И что мы будем делать?

– Что будем делать? – растерялась Катрин.

– Я бы с удовольствием вам помог, но не могу. Стою в аптеке по тринадцать часов в день, у меня семья. Только что родились близнецы.

– Поздравляю. – Катрин почему-то искренне обрадовалась. – Замечательная новость.

– Да, замечательная. Но я один. Я не могу все делать один.

Усталый, бесцветный голос. Должно быть, единственный человек, пытающийся собрать воедино осколки памяти. В свободное время, которого у него совсем немного. Времени встретиться у него нет, но он называет некоторые координаты: стена вокруг Белой башни, Королевский театр, площадь Наварино, две церкви – церковь Орфанос, собор Димитриос.

– Они везде! – внезапно восклицает аптекарь.

Куда подевались бесцветные, усталые интонации… наверняка прижимает ладонь ко лбу в жесте отчаяния и непонимания, как такое могло случиться.

Катрин никогда не встречалась с этим аптекарем, но никаких сомнений: он разделяет ее ярость.

Солнце выжгло Фессалоники добела. Белая фаянсовая чашка, белая исцарапанная поверхность столика отражает исцарапанное небо. За рядом раскаленных автомобилей – стальное, выцветшее к полудню море, из последних сил отражающее беспощадные дротики солнечных лучей.

Испанские евреи кладут на могилы каменные плиты величиной примерно с саму могилу. Надпись на камне обращена к небу. Часто камень помещают на мраморный или кирпичный цоколь, повыше, будто опасаются, что Бог близорук и может не различить буквы. Со стороны сефардское кладбище напоминает город – скопище белых низких домиков. Каменный город для усопших. Некрополь. Этим сефарды отличаются от других евреев – те обычно ставят памятник вертикально, в головном конце могилы. Но одно слово на надгробии любого еврея обязательно. Nefesh, “душа” на иврите. Разбить могильный камень – разбить душу.

Катрин неоткуда знать, какие именно люди составили цепочку, закончившуюся ее рождением. Рождались дети, вырастали, сами становились родителями – и так далее, и так далее. Напоминающая веер бесконечность. И кто-то из этих людей, влюбляющихся, совокупляющихся, живущих вместе и расстающихся, непосредственно замешан в ее появлении на свет. Даже не кто-то, а все. Все сведения, которые Катрин удалось выдоить из истертых бумаг в различных архивах в Лондоне, Фессалониках, Будапеште и Иерусалиме, дали похожий результат: она поняла, насколько безбрежно море того, чего она не знает и не узнает никогда. Все, что у нее есть, – два испанских рода:

Коэнка

Маисса

Она выписала эти фамилии несчитанное количество раз. Если бы это было в ее силах, покрыла бы их сусальным золотом, придала бы им вещное существование. Чтобы имена сохранялись не как выцветающие и превращающиеся в прах листочки бумаги, а приобрели бы свойства относительной нетленности. Носители историй, которые давно уже некому рассказать, капсулы давно прервавшихся жизней, напоминания об утерянном прошлом. Их имена – ключ к городу Фессалоники, который когда-то назывался Салоники, к городу в Османской империи, городу, где шум моря когда-то сливался с многоязычной человеческой речью.